По дорожкам битого стекла (СИ)

В средней школе я начал заниматься лёгкой атлетикой и бегом. Даже занимал призовые места на городских соревнованиях. До сих пор люблю бегать — это лучшее лекарство от стресса.

Так я и рос в этом городе, пропахшем нищетой и пылью. Зато в этом был плюс — никто никому не завидовал, потому что все жили плохо. Душный душевный лепрозорий. Все собирали бутылки, чтобы купить себе жвачек или ещё какого-нибудь другого дерьма. Родители не давали нам карманные деньги. Все ходили в обносках старших братьев, все жили в малометражных квартирах с желтыми обоями и коврами на стене. Нас всех, должно быть, точно так же не любили. Мы были случайностью, нас рожали для одной жизни, но мы попали совершенно в другую. Облупившиеся советские плакаты на стенах домов всё ещё смотрели на нас из чьего-то счастливого детства. А мы играли на стройках и кладбищах прекрасной эпохи. Мы родились, чтобы стать мусором. У нашего поколения не было смысла и целей. Если подростки восьмидесятых боролись с системой и таки сумели победить, то нам не оставалось ничего, кроме как бороться с собой. У нас не было явных врагов, кроме нас самих и времени, произведшего нас на свет.

Я взрослел и радовался этому. Я ждал времени, когда смогу отвечать за себя сам. Это бесправное существование в роли ребёнка просто выводило меня из себя. Внутри я казался себе очень взрослым, наверное, именно по сравнению с теми, кто меня окружал. «Счастливое детство» — это что-то несопоставимое с нашей жизнью. И в те времена я просто не встречал родителей, которые любили бы своих детей. Я не видел счастливых семей, где отец не был бы алкоголиком, а мать затравленной истеричкой. Это во многом повлияло на моё отношение к созданию семьи в дальнейшем. Я не верил в любовь, мне не хотелось создавать такой же ад для себя и другого человека. Сегодня вы влюблены и счастливы, завтра вы понимаете, что сломали жизнь себе и другому, ничего не достигнув, вам по сорок и жизнь кончена.

В тринадцать лет я начал пить и курить сигареты. Я думал, что это как-то поможет мне снять стресс. К тому времени он стал постоянным спутником. Я мотался между двумя горячими точками — школой и домом. Я получал довольно зверских пиздюлей от отца с матерью за свои оценки. Это было вовсе не из-за того, что я был тупым, как они считали. Я приходил в школу и просто отключался, спал с открытыми глазами с мыслями о сочащихся вагинах и прочей ерунде. Как бы я ни пытался, возвращаться в реальность у меня не получалось. Я не хотел учиться, мне совершенно не нужны были эти знания. Я был стопроцентным гуманитарием и не мог сложить в уме даже два двузначных числа. У меня всегда были хорошие оценки по языкам, истории, литературе и биологии. Всё остальное я предпочёл не знать. Учителя говорили, что я очень умный, просто чертовски ленивый.

Когда я начал выпивать, это чуть наладило мои отношения с одноклассниками. Они наконец-то меня приняли. В компании подростков считается очень крутым вести себя как взрослый. Я делал, что делал вовсе не по той причине. У меня какая-то извечная тяга ко всему низменному и разрушающему. К тому же мой отец был алкоголиком.

У меня даже появилась девушка, с которой в трезвом уме мне бы в голову не пришло встречаться. Вернее, она считала, что мы встречаемся. Она была весьма толстой, как распухший утопленник. Ей было пятнадцать, а мне тринадцать. Я трахал её из жалости. Мне нравилось делать добрые дела. Все девушки, с которыми я тогда спал, были не очень привлекательны и не пользовались вниманием. Мне было чётко наплевать на их внешность. Меня стали уважать остальные ребята. Особенно, когда я начал слушать панк-рок и отращивать волосы. Это была музыка отверженных. Мы с этой бандой аутсайдеров стали кошмаром в школе. Битые градусники, дрожжи в унитазе, разбитые рожи были нашей привычной темой. Мы мстили этому миру. Стены расцветали от наших «анархий» и пентаграмм.

Я начал учиться играть на гитаре под аккомпанемент из вечных заявления моих родителей, что ничего из меня не выйдет. Именно тогда в школьном подвале родилась моя первая группа. Моя память не сохранила название. Это был совершенно убийственный панк с текстами про бухло и секс. У нас не было нормальных инструментов кроме одной электрической гитары «Урал», двух старых акустик и самодельной барабанной установки. Это звучало просто отвратительно, мне даже стыдно вспоминать подобный этап своей жизни. Мы писали «демо» на кассетный магнитофон и раздавали послушать друзьям. Ещё я пел в школьном ансамбле. Уже тогда во мне проснулась тяга к сцене и вниманию. Участие в самодеятельности хоть как-то очистило мою карму перед лицом школы. Но вскоре меня тоже выперли оттуда с формулировкой «за неподобающее поведение». Я стоял на сцене в приличном чёрном костюме и пел какую-то околоджазовую песенку. Она была скучной, как и сам концерт. Я просто прильнул к микрофонной стойке, изображая с ней подобие полового акта.

Судьба занесла меня в компанию уличных панков, они казались мне куда отвязнее, чем мои школьные друзья. Они не знали морали и правил, для них не существовало авторитетов в виде родителей. Там, кажется, и началось моё падение. Я и не знал, что можно пить столько и в таких масштабах. Они познакомили меня с «планом». Первые несколько раз меня вообще не вставляло. Я уже верил в свою неуязвимость для травы, пока она довольно плотно не приняла меня в свои объятья.

Я стал неуправляем и совершенно отбился от рук, всячески стараясь следовать образу жизни моих новых друзей. С ними я увидел, что есть и другая жизнь с каким-то подобием свободы. В школе теперь меня видели пару раз в неделю, когда я приходил туда отсыпаться. Дома я тоже стал показываться всё реже. Мне не очень нравилось получать по лицу каждый раз. Для моих родителей я стал наркоманом и конченым человеком. Они постоянно смотрели мои вены в поисках следов от уколов. Для них наркотики ассоциировались только с героином. Они представить себе не могли, что это был вовсе не тот наркотик, что выбирали подростки в то время. Что бы я ни делал, для них я всегда оставался под героином. Я слушаю рок, у меня длинные волосы и странная одежда, стало быть, я наркоман и долблюсь в жопу. Можно сколько угодно объяснять обществу, что длинноволосые подростки в коже гораздо безопаснее короткостриженных в спортивных костюмах, но стереотипы так легко не вытравить. Я жил, сражаясь со всем миром. Всё было против меня. После того, как парни во дворе взялись учить меня жить при помощи бейсбольной биты, я не выходил из дома без ножа. (Странно, правда, биты у нас продавали, а вот мячи нет). Мне совсем не хотелось отступать от своих идеалов и стричься. Те, кто сдавался, были предателями в моих глазах. Их позицией было просто лежать, когда тебя бьют, молча отдать деньги и телефон, позволить себя унизить. Они так и остались жертвами, пусть нацепили на себя шкуры бунтарей. Странно, но таких большинство.

В пятнадцать я ушёл из школы раз и навсегда. Из дома мне тоже пришлось уйти. Я скитался по впискам, а временами вовсе бомжевал. Жизнь на улице выпила из меня все соки. Я ненавидел себя и был по уши в дерьме. Но, с другой стороны, у меня было просто завались свободы. Меня ловили менты и пытались несколько раз сдать в приют, но я убегал ещё по дороге. Мне везло. Родители тоже пытались наладить со мной отношения. Это заканчивало тем, что я выпрыгивал в форточку со второго этажа. Я не видел ничего более унизительного чем жизнь под замком.

Потом меня приютили какие-то девочки-хиппи. Им было меня до ужаса жалко, я умел пользоваться чужой жалостью. Я научился готовить, убираться и слушать. Это очень важные навыки для того, кто живёт по впискам. Я научился быть полезным, загоняя внутрь все чувства. Это особое умение не быть собой, но казаться всем таким хорошим. Я был просто тенью, на тот момент я просто забыл, что у меня были чувства. Именно так я пытался выжить. Потом я встретил Германа и снова стал самим собой. Моё желание петь перевесило. Кем я был? Просто бесполезным отбросом, обречённым на смерть от голода или передоза в канаве. Сейчас я чего-то да стою.