Что сказал бы Генри Миллер...

— А она тебе: «Да неужели?» — вставил я.

— А я ей: «Правда, хочется», — подхватил Джеси.

— А она тебе: «А как быть с Морганом?»

— Моргана я беру на себя, ответил я ей, — Джеси улыбнулся.

— Ну и что, узнал Морган об этом?

— На следующий день я ему все рассказал. А он и говорит (тут Джеси понизил голос на целую октаву): «Да брось, мне до этого дела нет». Но в тот вечер мы зашли с ним после работы пивка попить, он набрался, причем очень быстро, и спросил меня: «Ты что, считаешь себя последним подонком из-за того, что ты теперь с Хлоей, ведь так?» А на следующий день он мне позвонил. Разговор был печальным, с его стороны это был смелый поступок. Он сказал мне: «Слушай, знаешь, мне немного странно, что теперь с ней ты». А я ответил: «И мне тоже».

Джеси закурил, держа сигарету как можно дальше от меня.

— Да… ну и дела, — сказал я (белье лениво колыхалось на слабом ветерке). Сын откинулся на спинку стула, глядя прямо перед собой. Бог знает, какие образы возникали в его голове, должно быть, он представлял Хлою на занятиях, а вслед за ней выступающего на сцене Эминема.

— Как считаешь, выкарабкаемся мы с Морганом из этой передряги? Я хочу сказать, сохранится ли наша дружба? Ведь вы с Артуром Крамнером вдрызг не разругались.

— Мне, Джеси, не хочется тебе врать — отношения с женщинами порой могут быть смертельно опасными.

— Как это? — спросил он.

Ему хотелось и дальше говорить о Хлое Стэнтон-Маккэйб, но история была настолько банальной, что не хотелось тратить на нее слова.

Лето для нас двоих выдалось совсем неплохое. У меня время от времени появлялась работа (причем иногда казалось, что все наваливается сразу): телевизионные передачи с разными знаменитостями, поездка в Галифакс на радиопередачу о книгах, еще одно интервью с Дэвидом Кроненбергом, статья для мужского журнала, ради которой пришлось съездить в Манхэттен. Ничего особенного в этом не было, денег скорее больше уходило, чем приходило, но мне уже не казалось, что они протекают сквозь пальцы и что лет через пять меня ждет что-то совсем печальное, даже трагическое.

И тут кое-что случилось, заставив меня почувствовать себя так, словно в конце предложения поставлена точка, как будто в одночасье ко мне вернулись все беды и напасти. С позиции стороннего наблюдателя, наверное, ничего особенного не произошло. Меня попросили написать рецензию на кинокартину для национальной газеты. Платили там не ахти как, и работа была разовая, но — как бы это доходчивее объяснить? — мне всегда хотелось сделать что-то в этом роде. Порой последствия таких разовых подработок бывают более впечатляющими, чем сама публикация, как желание ученого прочитать лекцию в Сорбонне или стремление актера сняться в одной картине с Марлоном Брандо (даже если сам фильм полное барахло, это значения не имеет).

Джеси работал в ночную смену. Он все еще исполнял функции помощника повара, мыл овощи, чистил моллюсков, но иногда его допускали к грилю, позволяя жарить мясо, рыбу и птицу. Значение этого также выходило за рамки самого действия, как моя рецензия на тот фильм. Никогда заранее не угадаешь, когда такое произойдет.

Грилем обычно занимаются крутые парни или мужики — настоящие мачо. Обычно они сильно потеют, грязно ругаются, работают невообразимое количество часов и говорят все больше о «бабах» и об «уродах, живущих на социальное пособие». Теперь Джеси стал одним из них. Ему нравилось сидеть рядом с рестораном в белом халате после смены — это было его самое любимое время, — покуривая сигарету и думая о том, как он проведет вечер, когда сразу после девяти они, парни в белых халатах, хлопнут дверью (а ресторан будет ломиться от посетителей), как они «накажут» официантку (задержат ее заказы) — с ними шутить опасно!

У них на кухне — как, по словам Джеси, и на всех других кухнях такого рода — в ходу были странные шутки-прибаутки, которыми эти парни обменивались, изображая голубых. Они называли друг друга «гомиками» и «педиками», говорили другим, чтоб те «задницу не отклячивали», и тому подобное, но называть кого-то «задницей» было опасно — это могло быть расценено как настоящее оскорбление.

Ему щекотало нервы, когда Хлоя заезжала за ним, чтобы забрать его с работы, — эдакая Мэрилин Монро с бриллиантовой сережкой в носу. Все ребята сидели рядом и балдели от его девушки.

— Она тебе нравится? — спросил сын меня как-то вечером, придвинувшись совсем близко.

— Да, — ответил я.

— Но ты в этом не уверен.

— Да нет, что ты. Мне кажется, Хлоя просто замечательная.

— Да?

— Да.

На некоторое время он задумался.

— А если она меня бросит, ты скажешь мне то же самое?

— Я буду на твоей стороне.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Это значит, я буду говорить то, от чего ты станешь чувствовать себя лучше.

Пауза.

— Ты думаешь, она собирается меня бросить?

— Господи, Джеси, о чем ты говоришь?

Мы продолжали смотреть кино, но теперь это случалось уже не так часто — раза два в неделю, иногда и того реже.

Ощущение было такое, будто мир выталкивает нас двоих из гостиной и что-то очень значительное подходит к своему естественному завершению. Fin de jeu [48]. Финишная ленточка.

Я показал Джеси несколько фильмов из серии «забытые сокровища».

Потом мы смотрели картину Роберта Редфорда «Телевикторина». Каждый раз, когда смотришь ее снова, она кажется лучше и богаче по содержанию. Это рассказ о том, как устроители шоу «21» отбирали наиболее популярных участников и заранее сообщали вопросы и ответы этим людям, за что те получали немалые деньги. На это согласился даже симпатичный и обаятельный университетский профессор Чарльз Ван Дорен (Рэйф Файнс), который пошел на сделку с собственной совестью. Это был не менее громкий скандал, чем подтасовка, связанная с всемирной серией бейсбольных чемпионатов в 1919 году; он стал предметом расследования и судебного процесса и ножом в сердце для наивной и доверчивой американской публики. Но впервые в аферу подобного рода оказался вовлечен один из золотых парней — сын выдающегося ученого Марка Ван Дорена (которого сыграл великий Пол Скофилд), из-за чего рану будто солью посыпали.

Как и картина «Великий Гэтсби», «Телевикторина» вводит зрителя в морально сомнительный мир, но он оказывается настолько притягательным, что сначала понимаешь, как люди в нем оказываются, а потом — почему они там остаются. Я привлек внимание Джеси к очень странным отношениям, возникшим между Робом Морроу, который играет сыскаря, расследующего дело по поручению Конгресса, и Рэйфом Файнсом, который единожды соглашается с тем, от чего ему надо было бы отказаться.

Некоторые из лучших игровых эпизодов картины, самые сильные ее моменты связаны с взглядами, которые бросает Рэйф Файнс. (Складывается впечатление, что для отдельных сцен ему даже понадобилось положить больше грима на веки.) Я сказал Джеси, чтобы он дождался вопроса, который кто-то задает Файнсу о том, что бы стал делать «честный Эйб Линкольн», если бы ему довелось участвовать в телевизионном шоу. Здесь надо видеть, что Файнс проделывает со своими глазами! Стоит только посмотреть, как Файнс разговаривает с Робом Морроу: они как будто играют в прятки, и он открывает глаза, проговорив: «Кто не спрятался — я не виноват!» Он пристально смотрит на молодого человека, как будто тихо повторяет про себя вопросы: «Как много ему известно? Что он об этом знает?»

Там есть кадры, где Файнс и Морроу играют в покер. Файнс делает ставку, а Морроу говорит: «Я знаю, что ты врешь». Зритель почти явственно слышит, как бьется сердце Файнса, когда тот чуть слышно как параноик произносит: «Ты хочешь сказать, что я блефую, что блефует мир». Он напоминает в этой сцене Раскольникова в «Преступлении и наказании» Достоевского.

— Ты иногда скучаешь по работе на телевидении? — спросил меня Джеси, когда кончился фильм.