Что сказал бы Генри Миллер...

Пришла зима, ранние сумерки заволакивали окна теменью. Посреди ночи я заметил, как соседние крыши пудрит легкий снежок. Дома становились похожими на посыпанную сахарной пудрой выпечку в витрине кондитерской. Если после полуночи припозднившийся пешеход проходил мимо подвальных окошек моего дома, до него должны были доноситься сердитые голоса двух долговязых парней, которые днем работали поварятами, а по ночам превращались в рэперов, пересыпавших речь ругательствами детей, выросших в гетто, колющихся героином, грабящих магазины, торгующих оружием. Как будто папочки у них наркотой торгуют, а мамочки — шлюхи, на которых пробу ставить негде. Прекрасный портрет счастливого детства! (Отец Джека как обращенный ревностный христианин регулярно ходит в церковь.)

С того места, где я стоял у лестницы, ведущей в подвал (в принципе, не собираясь подслушивать), я не мог не заметить, что доносившиеся снизу звуки стали — как бы это лучше выразить? — звучать убедительнее. Джеси и Джек как-то умудрились добиться нужного эффекта, эти неуклюжие мальчишки в своей обвисающей одежде. Господи, подумал я, может быть, у сына есть талант?

Как-то в ясную морозную ночь из подвала вдруг стали раздаваться звуки, в которых звучал восторг. Громкая музыка, резкие голоса. «Растленная ностальгия» (так они стали себя теперь называть) дерзкой струей рвалась из тесного подвала бейсбольными кепками, банданами, приспущенными штанами, солнечными очками и свитерами с капюшонами. Два никчемных неудачника впервые вступили на путь, ведущий на подмостки.

Можно мне было как-то к ним присоседиться?

Шанса не было. Ни одного даже самого занюханного шанса не было.

Они куда-то намылились, Джеси прошел мимо меня, запрокинув голову немного назад, как, бывает, делают чернокожие ребята, выясняя отношения с полицейскими в Лос-Анджелесе.

Вскоре, видимо, у них состоялось еще одно выступление, а потом еще несколько в грязных клубах с низкими потолками, где табачный дым стоял коромыслом.

— Как тебе нравятся наши стихи? — однажды спросил меня Джеси. — Я знаю, ты слушал, когда мы пели.

Я ждал от него этого вопроса уже несколько недель. Мне осталось только закрыть глаза (образно выражаясь) и броситься со скалы в омут.

— Мне кажется, они отличные. (Надо полить цветок и сохранить для себя Т. С. Элиота.)

— Правда? — Взгляд карих глаз сына недоверчиво блуждал по моему лицу.

— Можно мне тебе кое-что предложить? — спросил я.

Физиономия Джеси подозрительно омрачилась. Дальше надо двигаться осмотрительно. О таких вещах люди помнят — и пишут об этом — пятьдесят лет спустя.

— Может быть, — посоветовал я, — тебе лучше писать о чем-то, что тебе ближе по жизни?

— О чем, например?

Я сделал вид, что на минуту задумался. (Эту сцену я уже отрепетировал.)

— О том, например, что ты глубоко прочувствовал.

— Что именно ты имеешь в виду?

— Ну, например, Ребекку Нг.

— Что?

— Напиши о Ребекке.

— Ну, пап.

Эти слова он произнес таким тоном, словно обращался к поддавшему дядюшке, который хочет взять единственную в семье машину, чтобы погонять на ней по пустынным ночным улицам.

— Ты ведь знаешь, Джеси, что по этому поводу говорил Генри Миллер. Если хочешь избавиться от женщины, преврати ее в литературу.

По прошествии двух недель я снова что-то делал неподалеку от лестницы, ведущей в подвал, и услышал, как Джеси и Джек обсуждали, куда идти выступать в тот вечер. Речь шла о ночном представлении (вместе с полудюжиной других номеров) в той дыре, куда лет тридцать назад я ходил снимать девочек.

Я дождался половины двенадцатого, потом вышел на морозный воздух. Прошел через парк (чувствуя себя вором), миновал китайский квартал (где повсюду был навален мусор, в котором копошились кошки), потом дошел по улице почти до самого входа в клуб. Группа молодых парней топталась под дверью. Они курили, выдыхая дым из легких в ночной воздух, грубо смеялись и плевали на тротуар. Они все плевались как верблюды.

И вдруг я там увидел сына, он был на голову выше почти всех своих приятелей. Я тихо зашел в кафе на другой стороне улицы, откуда можно было незаметно наблюдать за происходившим. В субботний вечер в китайском квартале зеленым электричеством горели драконы, шныряли кошки, безобразные вывески круглосуточных забегаловок отбрасывали неоновые тени на асфальт. На другой стороне улицы перед Миссией Скотта [43] собирались закутанные в одеяла городские бездомные.

Прошло пять минут. Потом еще пятнадцать. Один из парней пригнулся — казалось, он говорит с кем-то, стоявшим на ступеньках в помещении клуба. Потом появился Джек, парнишка с лицом херувима. На морозе было видно дыхание ребят, они чуть дрожали от холода. Потом вдруг все заспешили внутрь, последний из компании щелчком отправил окурок изящной дугой на проезжую часть.

Я подождал, пока все они войдут в здание, потом перешел на другую сторону улицы. Озираясь, поднялся по лестнице — наверху даже воздух был другой. С каждым шагом он становился теплее и все больше отдавал щенками и застоявшимся пивом. Из дальней комнаты доносились звуки какой-то музыки в записи. Выступление еще не началось. Я решил подождать, пока не станут играть, а потом проскользнуть внутрь. Поднявшись наверх, я завернул за угол. Звонивший кому-то с платного телефона молодой человек взглянул мне прямо в глаза. Это был Джеси.

— Я тебе перезвоню, — сказал он, повесил трубку и повернулся ко мне. — Пап, — произнес он укоризненно, потом с улыбкой подошел ко мне, загородив путь в зал. Я глянул ему через плечо.

— Это то самое место? — спросил я.

— Сегодня тебе не надо туда идти, пап. Как-нибудь в другой раз, только не сегодня. — Джеси ненавязчиво меня развернул, и мы стали спускаться по ступенькам.

— Кажется, здесь играли «Роллинг Стоунз», — сказал я, с надеждой глядя через плечо, но тяжелая рука сына (какой же он сильный!) вела меня вниз и дальше из клуба, пока мы не вышли на улицу.

— Я что, даже на одну песню не могу остаться? — чуть не взмолился я.

— Пап, я тебя люблю, но сегодня не твоя ночь, — ответил Джеси. (Кажется, я уже слышал конец этой фразы от Брандо в картине «В порту», когда он говорил с братом на заднем сиденье автомобиля.) — Как-нибудь в другой раз, я тебе обещаю.

Войдя в спальню минут двадцать спустя, я услышал, как в темноте заворочалась жена.

— Ну, что, прищучили тебя там? — спросила она.

ГЛАВА 11

КАК-ТО ВЕЧЕРОМ ДЖЕСИ СЛУЧАЙНО СДЕЛАЛ ОДНО ЛЮБОПЫТНОЕ ЗАМЕЧАНИЕ. Мы тогда возвращались домой с ужина и задержались на минуту перед невзрачным одноэтажным домом, где жили, когда Джеси был еще совсем маленьким мальчиком с рыжеватой шевелюрой. Он в то время дружил с девочкой-ровесницей, жившей ниже по улице.

— Ты когда-нибудь сюда заглядываешь? — полюбопытствовал я.

— Нет. С тех пор, как сюда въехали другие люди, я не люблю здесь бывать. Мне всегда кажется, что наш дом кто-то захватил.

Небольшой дом практически не изменился — он был таким же кособоким, кое-где в изгороди не хватало штакетника.

— Никогда не думал, что он такой маленький, — сказал Джеси.

Мы постояли там еще некоторое время, поговорили о его маме и о том случае, когда его задержали за то, что он разрисовывал стену школы, находившейся на другой стороне улицы. Потом, погруженные в воспоминания, мы двинулись в южном направлении домой.

В тот вечер под впечатлением нашего разговора я заскочил в магазин и взял напрокат диск с фильмом «Американские граффити». Я не стал говорить сыну, о чем этот фильм, так как был уверен, что Джеси захочет посмотреть картину, а потом начнет выступать, заявляя, что она «слишком старая». Сам я не смотрел «Граффити» лет двадцать и немного опасался, что обаяние фильма и его легкость со временем поблекли. Но я ошибся. Фильм на самом деле чарующий и более глубокий, чем мне казалось раньше. (Хорошие картины дают больший простор мыслям, чем я думал, по крайней мере, тот процесс, в ходе которого они создаются.)