Memento

— Надо только захотеть, — подбадривает мама.

Но ведь я хочу! Господи, если б все было так просто. Не надо усложнять себе жизнь, я знаю. Словно мало того, что случилось.

Он кивнул.

— Я тебя понимаю. В сущности, ты ведь неплохой мальчик. Тебя совратили друзья. И она!

Имя, на которое в нашей семье табу. Интересно, а что мне вообще разрешат?

— Подыщу тебе какое-нибудь хорошее место. Начнешь все заново!

Что все? Ходить на работу, завтракать, обедать в заводской столовке, ужинать дома, глазеть в телик, ездить на дачу, копать грядки. Сколько все это можно выдержать? Но вот тюрьму вообще нельзя выдержать. Так что спасибо и за ваш вариант. У скольких вроде меня и такого-то нет.

— А вдруг тебя за хорошее поведение выпустят досрочно? Ты ведь себя хорошо ведешь, правда?

— Ты добрая, мама. Не переживай из-за меня.

— Я не могу по-другому. — На лицо ее вдруг легли тени от всех этих горестей и пустых обещаний последних четырех лет. Метания от одной иллюзии к другой. Четыре бессмысленных года.

Я должен… Хотя бы ради тех, кто меня любит… Знаю. Все знаю. Но как, черт возьми!

Он незаметно поглядел на часы. Невыносимо делать вид, будто все в порядке.

Скорее бы кончалось свидание! До того, пока мать не поймет, что на самом деле ничего не кончилось. И, похоже, не кончится никогда. Горка все раскручивается. Что, если я уже не сумею? Нет у меня сил делать, как вы хотите. Не хочется портить вам жизнь, но куда деваться? Там внизу черная дыра. Смерть. И оставьте меня в покое!

Раз и навсегда. Заманчиво.

Вот он выход.

Скорей бы она уходила! Пусть и ей выпадет хоть несколько дней покоя!

Наконец! Ева, Евочка, любовь моя! Надеюсь, ты хорошо все запрятала. Он сжимал сверток со своим и ее адресом. Если уж попал сюда, значит, все шито-крыто. Или там ничего? Нет, быть не может!

Михал лихорадочно сорвал упаковку и открыл коробку.

Апельсины.

Ни больше ни меньше. Но ведь это значит… Кайф должен быть в них. Не может же она… Ну, конечно. Достаточно впрыснуть шприцем в апельсин. Это выходит… он быстро сосчитал.

Двенадцать доз? Она ведь знает, что я не люблю апельсины.

Восемь штук — чтобы покрыть часть долга. Два припрятать на черный день. Двумя поделиться с плечистым и паханом.

— Ты чего это насвистел, парень? Совсем не забирает! Обыкновенный апельсин!

— Не может быть!

Ну, Ева, если вдобавок и этот сюрприз… Пригласить на балдеж двух ходоков и всучить им простые апельсины, да об этом до самой весны не забудут!

— Ты чего, решил наколоть нас?

— Погодите. Наверное, доза меньше, чем я рассчитывал. — Михал лихорадочно рылся в шкафчике. — Давайте еще два.

— Ну, гад, если накалываешь, гляди!

На кожуре ни следа уколов. Но ведь можно было проткнуть тонюсенькой иглой. Невероятно, не могла же она просто послать идиотские витамины?

А в прошлый раз на свидании? Хотя бы поэтому ты не должна была кинуть меня. Да я тебя задушу, дорогуша, если ты меня так подставила!

— Они все же горьковатые. Вы что, не чувствуете?

— Обычные подпорченные апельсины.

— Просто доза нужна больше! — Михал яростно швырнул сверток на койку.

Обыкновенные апельсины, нечего их и прятать.

— Брешешь, гаденыш, ни хрена в них нет!

И вдруг резкий свет. Войти в него. Воспарить в небытие, где нет никаких стен, колючей проволоки. Увидеть самого себя сверху, как смешно я гоняюсь за приязнью этих двоих в тюремном бараке.

— Ребята, я загудел, как телеграфный столб, — откуда-то издалека доносится до Михала собственный голос.

Чье-то лицо. Кто это?

— Ты чего меня трясешь, скотина? — выдавил из себя Михал.

— Помидоры с кнедликами. В честь национального праздника!

— Что?

— Ужин, мать твою!

Господи боже, какой еще ужин? А, ну да. Лагерь. Помидоры с кнедликами. Одна из немногих радостей, хоть есть можно.

— Ребята, оставьте мне на потом кусок хлеба. Снова вернуться в эту невероятную легкость.

— Он чокнулся, — услышал Михал, закрывая глаза.

— Эй, приятель, с которого часа лежать разрешается? — В дверь стучится надзиратель.

Михал перевернулся на нарах.

— С шести.

— Ну и делай как положено.

Михал повернулся на спину и снова закрыл глаза.

— Не дури, Михал, будет звон.

— А мне не привыкать, — ответил Михал. И непонятно почему рассмеялся над своими словами.

Снова голос из коридора:

— Я ведь, кажется, что-то сказал, а?

— Вы не знали, с каких разрешается лежать. Я вам ответил. — Михал подавился смехом.

— Слезай с нар, черт побери! — заорал надзиратель.

Михал почувствовал, как чьи-то руки приподнимают его.

— Это он так. Ему просто паршиво, — втолковывал надзирателю помощник старшего по камере.

Вечерняя поверка.

— Не вижу девятого.

— Михал, ну же, Михал, — шепчет кто-то.

— Что это ты там качаешься? Стоять не умеешь? Эй ты? Фамилия?

— Граф Монте-Кристо, — хихикает Михал.

— Отлично. Будешь объясняться в другом месте.

— Идиот. Корчит из себя фрайера. А когда кайф пройдет, наплачется!

Четыре дня и четыре ночи без сна. В голове гудит, словно в газовой горелке. А потом вдруг отход. И ни одного апельсина из посылки.

Как же теперь вернуть долг?

К тому же все знают, что я мог отдать его и все равно не отдал. Да мне теперь просто крышка! Наглядный пример, чтоб другим неповадно! Разбитая челюсть, сломанная рука, пара переломанных ребер, в лучшем случае синяки. Дело дрянь!

Как же я так оплошал? Все вдруг зацепилось одно за другое. Свидание с мамой. Веселенькая перспектива жизни с предками. И здешний мрак. Да плюс Ева кинула, едва очутилась на воле. Начинаются ломки. Как же поправить все эти глупости, что я натворил за последние четыре дня? И еще миллион будущих. Усталость. И эта черная пасть горы, от которой некуда скрыться. Теперь уже только падение. Так куда еще глубже?

Заточенная крышка от консервной банки, спрятанная в матраце белобрысого урки. Приложить к запястью, стиснуть зубы и резануть.

Рана, ощерившаяся, как ухмылка того сутенера с выбитым зубом. И огонь в руке.

Он стиснул зубы и впился ногтями здоровой руки в плечо той, с перерезанной веной. Но боль была сильнее. И мгновенная ее вспышка вырвала из Михала остатки сознания.

— Пан Отава, пан Отава… Вы меня слышите?

Где я? Круги в глазах. Пот. Ах да, больница. Врачиха с веерами морщинок. Последний акт? Только что-то неохота на нем присутствовать.

— Я вам укол сделаю. Вы меня слышите? Слышите? — повторяла докторша.

Михалу вдруг показалось, будто он давно переступил тот порог, до которого человек изо всех сил цепляется за жизнь. Переступил и, кажется, даже не однажды. Интересно, а тогда, в лагере, неужели мне повезло, что вовремя нашли? Во всяком случае, все хоть вид делали. А больше всего тюремный врач, коренастый дядька лет пятидесяти, с волосами, тщательно постриженными ежиком. Господи, сколько же кошмаров, боли и унижений я мог избежать? Мне говорят, надо жить. А я уже не могу жить без кайфа. Рак воли. Какого черта надо было цепляться за жизнь, если я так и так загнусь, словно беспомощный подопытный кролик. Ну, не сейчас, значит, в следующий заход. Сколько можно начинать сначала, если конец все равно один? Посади дерево, построй дом, роди сына. Ха-ха-ха. А я что сумел? Выучил балдеть парочку идиотов.

— Не понимаю, как же так получилось? — Наивная попытка перехитрить этого человека с широким лицом, которое внезапно появилось над его койкой в палате тюремной больницы.

Искорка надежды, вдруг не догадается, почему я так сделал.

— А то вы не знаете? — улыбнулся врач. В первый и последний раз.

— Похоже, ум за разум зашел. — Михал сосредоточенно разглядывал перевязанную правую руку, чтобы не видеть глаза врача. — Сам не понимаю, чего это я.