Memento

Я всех вас запомню! Будьте уверены.

— Ну-ка, постой! — Похоже, блондину скучно. — Это твое пятно так и прет в глаза. Придется все выровнять. Пройдись-ка хорошенько от кипятильника вон туда, до решетки. И чтоб ровненько! А потом все заново натрешь. Уловил? И мой тебе совет: пошевеливайся, а то до вечерней поверки не успеть.

Я убью тебя, убью, дай только срок, скотина! Михал застонал от злобы.

Наконец-то снова увидеть ее! Видеть! Не на скамье подсудимых. А на решетки глядеть вовсе не обязательно. И надзиратель не в счет. Глаза не прогляди, дедуля!

— Любовь моя.

Ева улыбнулась.

Сколько раз за всю жизнь я видел ее улыбку? Только разве под кайфом. Он посмотрел ей в глаза.

Зрачки не сужены. Завязала? Он оглянулся на надзирателя.

Ну чего зыркаешь?

— Как дела?

— Все в порядке, — сказала Ева, нервно покосившись в сторону надзирателя. — А ты?

— Я хочу быть с тобой. Давай, когда все закончится, махнем куда-нибудь вместе, а?

— Конечно, махнем… — И снова быстрый взгляд на надзирателя. — Спасибо, Михал.

— Да чего там… — И наконец прошептал то, о чем не переставая думал: — Принесла?

Ева покачала головой.

Что? Да будь я на воле, а тут гнил любимый человек, я бы в лепешку расшибся, но достал, пусть даже аптеку грабануть пришлось. Да еще зная, что тот за меня отдувается.

— В Праге облавы, — смущенно улыбаясь, оправдывается Ева.

Думаешь небось, где ему понять, как хреново сейчас на воле? А сама-то знаешь, каково тут?

Михал старался подавить растущую злобу.

— А мне что прикажешь делать? — Он покосился на надзирателя. Тот насторожился. — Знаешь, лагерь тем и хорош, что здесь начинаешь ценить даже самые пустяки, — громко говорит Михал. — Запах леса, солнечный день, минуту покоя… — Он снова покосился. Может, просто показалось? — Я в долгах по уши, — наконец решается Михал. — Не отдам — изувечат!

Успею сказать еще пару фраз, пока надзиратель прервет это подозрительное перешептывание?

— Я не могу больше, Ева!

— Ты должен выдержать, — громко говорит Ева, словно ничего не слыша. — Потом мы снова будем вместе. Я… Мне пора идти.

Она неожиданно поднялась.

— Но свидание еще не окончилось! — Михал схватил ее за руку.

— Мне что-то нехорошо, — добавила Ева.

— Тебя ждут на улице. — Молниеносное озарение наркоманской логики. С дозняком в кармане! Он изо всей силы сжал ее ладонь. — Так ты, значит, телегу гнала! Достала, если бы захотела!

Ему почему-то вдруг стало безразлично, поймет их надзиратель или нет. Влепить бы ей хорошенько по роже! Потом пусть хоть год добавят. Я ведь тут за тебя парюсь, не дошло еще, кошелка!

— Свидание окончено, — безучастно произнес надзиратель. — Отпустите ее руку.

Михал безвольно опустился на стул, сил ни на что больше не было. Кретин. Да будь я на воле, а ты тут, я бы вагон кайфа раздобыл. А ты? Кости бы тебе переломать!

— Прости, Михал. У меня, правда, ничего нет. Это у того парня, который меня привез, — донеслось откуда-то издалека.

— Ну все. Я сказал, свидание окончено! — вдруг закричал надзиратель. — Прощайтесь!

Вот почему ты с ним? Он тебе кайф дает? А может, еще что-нибудь? Шлюха! Плюнуть бы вам в рожи. Обоим. Убить тебя, гадюку. Проваливай! Да проваливай ты! Михал сидел на стуле с опущенной головой.

— Ну пойдем.

— Что? — не понимал он.

— Пойдем, — повторил надзиратель.

Ева исчезла неизвестно куда. Надзиратель подхватил Михала под руки и потихоньку вывел из комнаты свиданий.

Самое черное рождество в моей жизни. Позади шестьдесят дней тюрьмы и тридцать лагеря. А впереди? Не сосчитать.

— Через год привыкнешь, — утешал вчера на смене плечистый.

Я уже и так привык. Но к чему-то совсем другому. Долг у барыги как гора. Разве могло прийти в голову, что Ева придет пустая? Теперь даже часть отдать нечем. Шлюха.

Кинуться на нары и спать. Проспать все. Как паханы и их шобла. Все, кто умеет жить. Ставят меня в коридор на стрёме, а потом решают, в карты резаться или дрыхнуть. А стручки пока прибираются и перестилают постели.

Тень в дверях. Проверка! Кто-то в форме знаком показывает, что надо молчать. За ним второй.

— Внимание, всем встать! — истошно заорал Михал.

— Это что такое? — взрывается режимщик. — Вам ведь сделали знак молчать.

— Я не понял, — Михал изо всех сил корчит самую глупую физиономию, на какую способен. — Соблюдаю требования режима!

Вертухаи зеленеют от злобы.

— Молодец! — хлопает Михала по плечу выбитый зуб, когда те уходят.

— Парень, ты, говорят, наркоман, так растолкуй, что вот это такое?

Боже мой!

Полная горсть таблеток. У того белобрысого кретина. Снять бы у него штук восемь!

— Может, поделитесь?

— Ага, и стручок туда же? Ну, наглость! А как это действует?

— А если я научу, как в дело пустить?

— И так скажешь. И быстро, понял?

Столько колес — голова кругом. Рассыпать по полу? Заныкать парочку-другую, пока собираешь? Только ведь эта скотина мне все мозги вышибет!

Ну, ладно, ладно, чтоб тебе уторчаться, фрайер.

— Тут маловато. Ну, самое большее несколько часов в глюках. А если еще добавите, тогда заберет круто.

Прикрыть тылы. Чтоб не трепали, будто я не предупреждал.

— Ну, мужички, наш-то стручок и вправду спец, — шумит на следующий день в столовой белобрысый. — Точно расписал, как все будет. Сразу видать доку.

Дурачье убогое, злился про себя Михал. Я всего-то и сказал: чем больше примешь, тем сильнее заберет.

— Сегодня пусть чистит сортиры другой стручок. Нашего надо поберечь.

Ну и что хорошего? Завтра, как выдадут карманные деньги, барыга пошлет своих шавок вывернуть мне карманы в счет долга. Целый месяц потом даже сигарету в лавке не купишь. А расплатиться все равно не хватит.

Зловещая ухмылка барыги преследует даже во сне: «Не рассчитаешься до конца января, отделают так, что не очухаешься. Где взять — твое дело. Со мной ведь тоже не будут цацкаться».

Только где же мне взять?

Снова все пошло наперекосяк.

— Что же ты с нами сделал, Михал?

Мама сидит на краешке стула, стараясь не глядеть по сторонам. Тоже не хочет замечать решетку и надзирателя? Угодить в тюрьму. Для нашего образцово-показательного семейства — дело неслыханное. Да к тому же из колонии общего режима попасть в строгий.

Сделал с вами? Нет, в основном с собой.

— Я не хотел, мам. Это как-то вдруг… Само собой… Как те американские горки, помнишь, на ярмарке, в Матеев день? Площадка, а под ней дорога почти отвесно вниз. И вдруг нельзя остановиться.

— Ты постарайся, сынок, чтобы такого больше не было, ладно?

— Да я и сам понимаю.

— Теперь-то ты, наверное, выдержишь без наркотиков. Ведь ты же не хочешь опять… — Короткий взгляд вокруг, и снова глаза в пол.

Если б ты только знала, мама…

— Само собой, кто же захочет, — сказал Михал, ощущая себя где-то посредине американской горки. Кажется, что все вокруг смазано скоростью спуска.

— А как отец? — спросил он.

— Уж как-нибудь уговорю его помириться с тобой до твоего возвращения.

Значит, сейчас, похоже, он меня и видеть не хочет. Можно подумать, я сильно соскучился по его вечным придиркам.

— Будешь снова жить у нас. Я за тобой присмотрю.

Каждый шаг под присмотром, как в зоне? Опять ровно к шести дома? Взбучки, приказания, запреты, домашний арест? Ну а если по-другому нельзя? Если это единственный шанс вырваться с этих американских горок? Только мне все равно теперь без кайфа не выдержать.

— Ты ему привет передай, мам.

— Спасибо. Мы тебя из этого выцарапаем, вот увидишь. Вместе мы многое сумеем.

Неужели собирается снова делать все за меня? Как раньше. А мне что прикажете делать тут? Такого долга барыге нет ни у кого во всем лагере.