Напоминание

Затем они приобрели шкаф для белья и платья, тоже фанерный, но фабричной работы, и Саня его смешно разрисовал. Когда брат Нины или кто-нибудь из друзей у них засиживался и оставался ночевать, шкаф легко было отодвинуть от стены и отделить раскладушку гостя от спальни, то есть тахты хозяев.

Так как с первого дня супружеских отношений эта молодая пара твердо решила строить жизнь и материальную базу совершенно самостоятельно, медовый месяц до поездки в Фергану был целиком самодеятельно-творческим и, как видите, привел к целому ряду конструктивных достижений. Кроме того, им удалось задешево купить на барахолке у Обводного канала три венские табуреточки и круглый гостиный столик, старенький, скрипучий, но выдерживающий скромную посуду и вполне заменяющий столовый, а если придвинуть его к тахте — годный для трапезы пяти человек. Правда, пятой чашке места на столе не хватало, приходилось ставить ее на тахту, но Нина уверяла, что чашке там даже уютнее.

Украшением комнаты был свет. Он струился из окна сквозь тончайший узбекский шелк лилово-желто-зеленого рисунка, подаренный в Фергане Варварой Васильевной.

Новой подруге Нины, в будущем пишущему человеку, мансарда так понравилась, что своя комната — стоило с высоты мансарды на нее мысленно взглянуть — показалась примитивной и скучной.

А Нина уже вела подругу в сверкающе чистую кухоньку, знакомила с соседкой и хозяйкой этой чистоты и ее двумя детишками. А хозяйка уже предлагала чаю из начищенного до солнечного блеска самовара. Нина благодарила, бежала в комнату за карамельками ребятишкам и за чашками. Потом был чай с такими же карамельками, орехами и белым хлебом. Это сочетание оказалось очень вкусным и сразу переселило Нину в Узбекистан.

— Был в Фергане занятный вечер, когда Алексей Платонович вдруг заговорил о сапожниках.

— О сапожниках? Почему?

— Потому что у меня отлетел каблук. Саня хотел нести туфли в починку. Алексей Платонович взял у него каблук, взял туфлю, осмотрел и унес в дом. Вернулся он скоро, как цветок протянул мне туфлю с приколоченным каблуком, потребовал, чтобы я походила в ней по саду и сказала, не чувствует ли моя пятка гвоздиков.

Пятке было удобно, гвоздиков она не чувствовала, она чувствовала благодарность. После этого Алексей Платонович начал:

«Обувь — тончайшее и сложнейшее из человеческих изобретений. Платье может быть пошире и поуже. Шляпа может сидеть на голове ниже и выше. Это почти неощутимо. Но неточно пригнанная к ноге обувь — это ад.

Каждый пальчик, каждый сустав, стопа и пятка должны быть облегаемы обувью так, чтобы не жать и не тереть.

И это виртуозное произведение должно быть крепким, как железо, но не ржаветь от сырости, как ржавеет железо. Первый сапожник, несомненно, знал законы трения, износа материала, знал способ тонкого скрепления разнохарактерных частей в целое. Он обладал высшей чуткостью и был прирожденным ортопедом. Вот почему он заслуживает вечной славы. А ныне здравствующие, добросовестно-умелые сапожники, — Алексей Платонович довольно хвастливо глянул на мои туфли, — заслуживают всеобщей сердечной признательности».

Саня толкнул его. Они любили толкать друг друга, как-то смешно, одним пальцем. Саня толкнул и сказал:

«Приколотить каблук — не фокус. Сам приколотил бы. Не знал, что у тебя завелись сапожные гвозди».

«А кроме каблука ты ничего не заметил?» — удивился Алексей Платонович.

Не только Саня, я так быстро надела туфлю, что тоже больше ничего не увидела. Я скорей ее сняла. Сбоку, где почти незаметно немного распоролась кожа, было зашито — и ой как заметно!

Саня сказал:

«Нет, ты не прирожденный сапожник».

Усто заступился:

«Зато зашито самым крепким операционным швом».

«Конечно, — подтвердила Варвара Васильевна. — Мне хорошо знаком этот шов. Я уже начала прятать всю обувь».

А мне было приятно, что Алексей Платонович так зашил хоть что-то мое. Мне даже начало нравиться, как зашито. Я еще раз, от души, сказала спасибо и призналась, что хочу, очень хочу — посмотреть хотя бы одну его операцию от самого начала до наложения швов.

Алексей Платонович очень внимательно на меня посмотрел и сказал:

«Не советую».

Я спросила почему. И он вспомнил такой случай:

«Один военный, герой гражданской войны, потребовал разрешения присутствовать на операции жены.

Я спросил: „Не грохнетесь?“ Он страшно разобиделся, начал приводить примеры своей храбрости, показывать шрамы. Я разрешил ему войти и постоять возле двери.

Оперирую. Слышу отчаянный вопль:

„Зинка!“

Усыпленная жена со вскрытой полостью, естественно, не отвечает. Секунда тишины. И грохот! Воин-богатырь падает, теряя сознание».

Я спросила: что же было с операцией, пришлось прервать?

«Зачем? Пришлось стоящим на страже санитарам вынести беднягу из операционной».

Алексей Платонович поглядел, произвело ли это на меня впечатление. Произвело. Но я решила собрать все силы, посмотреть операцию не теряя сознания и сказала, что я не передумала.

«Что ж, — ответил Алексей Платонович. — Послезавтра я оперирую милую двенадцатилетнюю девочку, к тому же — умницу. У нее искривление позвоночника, грозящее самым настоящим горбом. Придется вынуть из голени такой кусочек косточки, чтобы не повредить походке и чтобы его было достаточно для исправления и укрепления позвоночника. Операция интересная».

Неожиданно Саня спросил:

«Можно посмотреть нам двоим?»

Алексей Платонович даже вскинул голову. Оказывается, Саня ни разу не изъявил желания посмотреть, как оперирует отец.

Он ответил:

«Сочту за честь».

«Я тоже, — сказал Саня, — сочту за честь. И еще просьба: покажи, что ты сделал с человеком, чья фотография висит у тебя над столом».

Ох, посмотреть только, что это за фотография! На ней человек… присевший, горбатый, весь в каком-то про

тезном корсете. Руками по-обезьяньи держится за землю. Иначе он не может передвигаться. А лицо — хорошее, молодое… такое обреченное невозможно смотреть.

Послезавтра настало. Мы пошли в больницу рано утром, по холодку, вместе с Алексеем Платоновичем. Подходим. Перед воротами в больничный двор на корточках сидят узбеки. Вижу: у них спор, ссорятся они из-за чегото. Как только заметили Алексея Платоновича, встают, прижимают руки к сердцу и кланяются.

Кланяются они одинаково, а здороваются по-разному.

Одни:

«Салям, Хирурик!»

Другие:

«Салям, Прафе-сар!»

Самый старый добавляет:

«Живи сто лет и еще сто лет. — Он подходит ближе. — Балыной человек! Я говорю — ты Хирурик. Они говорят — Прафе-сар. Ты кто? Скажи».

«Вашего муллу, — спросил Алексей Платонович, — как зовут?»

Старик назвал трудное имя, не запомнила какое.

Алексей Платонович опять спросил:

«Ваш мулла и тот, кого зовут… — он повторил трудное имя, — один человек?»

«Так», — подтвердил старик.

«Хирурик и профессор — тоже один человек».

Узбеки поняли, заулыбались и помирились.

Саня нашел, что ответ папы не слишком точный, но ему ничего не сказал. По дороге мы с Алексеем Платоновичем почти не говорили. Видели, как он смотрит на дорогу и вдруг своей увесистой палкой с железным острием внизу, будто в такт какому-то решению, отбрасывает в сторону комочек земли, сухой, как камушек. Я подумала: похоже, что он расчищает свою другую сегодняшнюю дорогу. И что он уже не с нами, и старикам отвечал, думая о своем.

И все-таки обещания он помнил. Как только мы надели халаты, быстро повел нас к какой-то двери и отворил. Я увидела семь или восемь мужчин на койках. Кто сразу приподнялся и сел, кто поднял голову, но я никого, кроме одного, не разглядела. Тот прямо рванулся к Алексею Платоновичу, а когда Коржин к нему подошел — заплакал и прижался лицом к его колену.

«Опять вы, мальчик мой… Как нехорошо. Такой стройный, крепкий мужчина, а ведете себя как плаксивая дама-тюлень. Ходи из-за вас с мокрым пятном на халате».

«Мальчик мой» стал просить прощения, но колена не отпускал, лица не было видно, и я не понимала, к кому Алексей Платонович нас привел.