Напоминание

До сих пор хозяйка слушала, не перебивая и разделяя эмоции Саниной жены. Но когда дело дошло до интересных разговоров под далеким, теплым небом, под персиковыми деревьями, где присутствовал Коржин, где были они все, и Нина, все-таки новый для них человек, а ее там не было, — в этом месте что-то впилось в сердце, ну прямо гюрза впилась. Пришлось опустить глаза, чтобы гостья не заметила, что так подействовала на хозяйку.

А гостья, поглядев на опущенные глаза, задумчиво проговорила:

— Жалко, что тебя там не было.

От этого «жалко» гюрза впилась еще сильней.

— Но Алексей Платонович тебя вспоминал, и Варвара Васильевна. Она все о тебе рассказала.

Тогда — другое дело. От этих слов Нины все стало на свои места. Можно было себя почувствовать никем не вытесненной и можно было с легким сердцем спросить:

— Какой разговор тебе особенно запомнился?

— Ну, например, тот, когда еще засветло мы пили чай на террасе и пришел Усто. Он осторожно держал за край подрамника свою свежую работу и повернул ее в нашу сторону. Когда ему нравилось то, что он сделал, он показывал. На этот раз был не этюд, была законченная картина: на песчаном холме стоял на редкость нежный, стройный — не мальчик, но и не взрослый узбек, в халате с лиловыми и голубыми полосами, и так красиво смуглой рукой протягивал нам розу. Ну полное впечатление, что нам. Он был босой. Ноги — тоже нежные, как у мадонны.

Алексей Платонович посмотрел и сказал:

«Неотразимой красоты юноша. Но… бездельник. Он будет на иждивении обожающих его».

Усто не обиделся, сказал, что это его не интересовало.

Его интересовала только гармония облика.

«А как вам?» — спросил он у Варвары Васильевны.

Она нехотя ответила:

«На мой вкус, он слишком томный… не мужественный».

Я вглядывалась в эту фигуру. Правда, все в ней струилось, в каждой линии была гармония. Но что-то было в ней мне неприятно. Даже неловко было, сама не знаю отчего.

«Нина мне что-нибудь скажет?» — спросил Усто.

Я очень глупо выпалила:

«Не понимаю я его!..»

А Саня сказал:

«Поздравляю, Усто. Из всего, что у вас видел, это самая тонкая живопись. Как вы назовете?»

«Я уже назвал: „Венец творения“. Подразумевается, что гармоничный человек — венец творения».

«Не чересчур пышно? — спросил Саня. — И по-моему, не совсем верно. А почему не цветок, не олень, не бабочка? Что, в них меньше гармонии?»

Теперь Усто обиделся:

«Ну, знаете! Не случайно бог создал по своему образу и подобию не бабочку, не оленя, а человека».

Саня сказал:

«Тогда объясните, почему человек рождается беспомощным несмышленышем, а бабочка рождается, зная, что ей делать. Новорожденная пчелка знает еще больше: ей известно, что надо делать для своего народа, то есть для своего улья. Ее никто не обучал, как проветривать улей, как его сторожить и чем свой народ кормить. Она сразу летит, иногда за несколько километров, садится на нужный цветок, достает из чашечки нектар и возвращается с ним к своему народу. Это расписание дел на общее благо известно ей при появлении на свет. Человека обучают всю жизнь, воспитывают, указывают, а он, как правило, до конца жизни не знает, что надо делать даже для своего блага. Так кто же венец творения?»

До этого Алексей Платонович листал какой-то журнал и как будто не слушал, что Саня говорит. Но вдруг отложил журнал и сказал:

«Вопрос поставлен серьезный. Полагаю, что дело было так. Бог начал мастерить человека и делал это вдохновенно. Но когда был готов гармоничный, ему подобный облик, у бога появилось великое опасение. К прискорбию, этот момент, определивший и объясняющий всю историю человечества, в Библии не зафиксирован. Посему придется изложить его не божественными, не апостольскими, а своими словами».

И Алексей Платонович потребовал:

- Прошу представить этот определяющий момент четко. Костно-сосудисто-тканевая часть себе подобного богом уже сотворена. Остается вдохнуть в него жизнь, а вместе с жизнью — духовную силу, дабы отличала она человека от всех прочих живых существ, которым велено плодиться и размножаться. Бог уже вытягивает губы трубочкой для вдувания жизни и духа. Но в это решающее судьбу человечества мгновение творца охватывает тревога. Его губы плотно сжимаются. Выпуск первого человека на свет задерживается. Бог думает: «Если я создам его внешне и внутренне себе подобным — у меня будет собеседник, мое божественное существование станет не столь одиноким. Но если человек появится точно таким, как я, — не будут ли все живые твари принимать его за меня? И не начнет ли сам человек чувствовать себя богом?.. А когда я сотворю ему жену, возвещу: „Плодитесь и размножайтесь!“ — появится много созданий, подобных мне телом и духом. Что тогда?!» Всемогущий божий организм содрогнулся от предугаданной перспективы. Сомкнутые губы сомкнулись еще крепче. Божье бездействие затягивалось. Венец творения безжизненно лежал перед ним. Он был прекрасен. Но, как все безжизненное, мог деформироваться. Надо было решать и действовать. И бог решил. Он снова вытянул губы трубочкой. Он дунул… Но с уменьшенной силой. Дунул с таким расчетом, чтобы дух божий то проявлялся в человеке, то рассеивался в ткани, и преобладающим оставался телесный состав, как у прочих тварей. И за эту неполную меру духовной силы, весьма неустойчивой, бог лишил человека того безошибочного инстинкта, какой даровал всему животному миру. Вот какую гигантскую каверзу бог сотворил с венцом творения.

«Ну разве можно сомневаться, что все было именно так?» — пошутила Варвара Васильевна.

А Усто, Алексей Платонович и Саня заспорили об инстинкте и духе. Как ни хотелось мне послушать, пришлось незаметно уйти мыть посуду, чтобы Варвара Васильевна — она стала такой оживленной — подольше с ними посидела.

— Понимаю, как трудно уйти, — посочувствовала более давняя знакомая Коржиных.

Нина посмотрела на часы:

— Ого, мне давно пора к своим, я обещала!

— А продолжение?

— В следующий выходной. Может быть, ты придешь ко мне?

— С удовольствием. С мужем можно, если будет свободен?

— Конечно. А почему он по выходным занят?

— Он дирижер. Выходные дни у него неопределенные.

4

В следующий выходной новая подруга пришла к Нине одна. Пришла запыхавшись. Ей пришлось подниматься в мансарду на шестой с половиной этаж, что по нынешней высоте этажей равняется десятому по меньшей мере.

Лифты стояли не двигаясь. Но в полном здравии еще были жизнестойкие петербургские дома, где в начале тридцатых годов проживали в основном коренные ленинградцы. Дом на Большом проспекте Петроградской стороны, где жили Саня с Ниной, принадлежал до революции Путилову, хозяину знаменитого Путиловского завода. Парадные входы этого огромного дома были роскошными, парадные лестницы — пологими, легкими для ног. Но уже много лет ими почему-то не пользовались, они были закрыты. Поднимались по лестницам для прислуги. Они назывались черными, а здесь были светлыми, скромно-привлекательными. Но на ступеньках Путилов явно сэкономил. Их было меньше, чем на парадных лестницах, они были круче. И вот пыхти, взбирайся именно по ним.

Из окна сводчатой мансарды Нины и Сани виднелось множество крыш и купол Исаакиевского собора. Сама сводчатая комнатка с нишей была занятной. Мебель в пей тоже была занятная. Отпиленная часть этажерки, висящая на стене и обтянутая стареньким гобеленом, — это буфет. Два соединенных пружинных матраца, покрытых чехлом из самой дешевой, симпатично разрисованной дерюжки, — это тахта. Из-под дерюжки выглядывала белая березовая кора круглых поленьев, то есть ножек тахты. Детский письменный стол — единственное из мебели, что Нина согласилась взять из дому, — был видоизменен с помощью новеньких фанерных ящиков для посылок.

С одной, так сказать торцовой, стороны стол был отодвинут от стены ровно настолько, чтобы ящики не проваливались. Они хитро стояли один на другом, то в длину — для рукописных киносценариев, то в ширину — для книг, и образовывали книжный шкаф, похожий на те, что сейчас составляются из секций. Но тогда никаких секций и в помине не было. Поэтому можно считать, что Саня с Ниной их изобрели или уж во всяком случае заложили фанерный фундамент для современного шкафостроения.