Братья Волф. Трилогия

Я думаю о Рубаке Рубене Волфе.

Я думаю, каково это — рубиться против Рубена Волфа.

Внутри.

Думаю о розыске Рубена Волфа…

Я думаю о схватках, где знаешь, что победишь, и о схватках, где знаешь, что победят тебя, и о схватках, про которые ничего не понятно. Думаю о тех, в середине.

И это я теперь смотрю на дорогу.

И говорю.

Давай.

Скажи.

Я говорю:

— Не потеряй своего стержня, Руб.

И, не пошевелившись, мой брат чеканит в ответ.

Он говорит:

— Я не собираюсь его терять, Кэм. Мне бы его найти.

Этим вечером — ничего.

Никаких «Эй, Руб, ты не спишь?».

Ни «Конечно, блин, нет!».

Безмолвие.

Безмолвие, Руб и я.

И темнота.

Хотя он не спит. Я чувствую. Чувствую это, не видя.

Из кухни никаких голосов. Нет иного мира, кроме вот этого.

Этой комнаты.

Этого воздуха.

Этой бессонности.

12

В полудреме субботнего утра мне снятся женщины, плоть и драки.

Первые нагоняют на меня страх.

Второе — волнение.

Третье — еще больше страху.

Я укрыт одеялом с головой. Сверху торчит только мой человеческий хрюндель, чтобы можно было дышать.

— Идем бегать? — спрашиваю я у Руба через комнату.

Он что, еще спит?

— Руб?

Ответ.

— Неа, сегодня не идем.

«Отлично, — думаю я. — Пускай это одеяло пропитано страхом, все равно под ним тепло и хорошо. И вообще, похоже, нам следует передохнуть».

— Но вообще попозже я собираюсь поработать, — продолжает Руб, — поработать над джебом. А потом поиграем в «один кулак»?

— Я думал, мы с этим завязали. Как ты сказал маме.

— Ну, не завязали. Я передумал. — Он поворачивается на другой бок, не замолкая. — Тебе тоже не помешает отточить джеб, знаешь ли.

Это правда.

— Лады.

— Вот и не бухти.

— Да я ничего. — Это правда. — По-любому прикольно. Как в прежние деньки.

— Вот именно, блин.

— Ладушки.

И мы снова спим. Что до меня, то у меня снова плоть, драки и женщины. А куда, интересно, возвращается Руб? Когда мы встаем, и день идет своим чередом, предки и Сара отправляются к Стиву посмотреть, как он там. Золотая возможность потренироваться. И мы ее не упускаем.

Мы, как теперь всегда делаем, лезем через ограду и забираем Пушка.

Шавочка смотрит бой с нашего заднего крыльца. Облизывая губы.

Мы кружим по двору.

Руб достает меня, но я достаю в ответ. Он чаще попадает в цель, примерно на каждый второй его точный удар я отвечаю точным своим. Он слегка огорчен.

В перерыве он говорит:

— Мне надо двигаться быстрее. Когда мне бьют прямым. Быстрее блокировать.

— Ага, но у тебя что бывает на ринге, — говорю я ему. — Ты проводишь джеб или два, а потом добавляешь левой. Твоя левая всегда быстрее, чем их встречные.

— Понятно, но что если мне попадется чувак с по-настоящему хорошим встречным? Тогда беда.

— Сомневаюсь я.

— Да ну?

И мы занимаемся еще и потом меняемся перчатками, забавы ради. Как в прежние деньки, именно. По одной перчатке у каждого, кружим по двору, обмениваемся ударами. Улыбаемся ударам. И полученным тоже улыбаемся. Мы не слишком увлекаемся, завтра у нас обоих бои, так что обходится без синяков и крови. Занятно, думаю я, пока мы, пригнувшись, топчемся, и я наблюдаю за Рубом, который пригибается с таким вот особенным видом. Полного довольства. Занятно: когда мы во дворе сходимся в одноруком бою, именно тут я и чувствую себя ближе всего со своим братом. Тут я лучше всего понимаю, что мы братья и всегда ими будем. Я чувствую это, наблюдая за Рубом, и когда он ухмыляется мне лукавой ухмылкой Рубена Волфа, Пушок бросается на него, Руб шутливо с ним дерется, давая обхватить лапами его одиночную перчатку.

— Чертов Пушок, — хмыкает Руб. Такие вот проблески.

Потом все входит в нормальный для последнего времени ритм.

Мы сидим в комнате, Руб отгибает истертый угол ковра рядом с моей кроватью. В одном конверте его деньги. В другом мои. У него три с половиной сотни. У меня примерно сто шестьдесят. Руб выиграл семь боев из семи начатых. Мое бабло — две победы, остальное — чаевые.

Руб сидит на кровати, пересчитывает деньги.

— Все на месте? — интересуюсь я.

— А куда им деться?

— Да я, блин, просто спросил!

Он смотрит на меня.

Если задуматься, так до этого раза довольно давно ни один из нас не повышал голос на другого. А когда-то мы постоянно орали друг на друга. Это было нормой. Почти забавой. Обычным делом. Но вот сегодня это как пуля, врывшаяся глубоко в плоть нашего братства. Это пуля сомнения — пуля неведения.

За окном город считает секунды, пока мы сидим молча.

Одна… две… три… четыре…

Новые слова поднимаются на ноги.

Они принадлежат Рубу.

Он говорит:

— А собачки сегодня есть?

— Кажется, да. Суббота, восьмое. Ага, это сегодня.

— Не хошь сходить?

— Пошли, а чего ж. — Я улыбаюсь. — Может, встретим тех копов, посмеемся.

— Да, они клевые, та парочка.

Я набираю горсть мелочи из своих призовых и бросаю Рубу.

— Спасибки.

И сую десятку в карман олимпийки.

— Да не за что.

Мы обуваемся и отправляемся из дому. Оставляем записку, что вернемся до темноты, кладем на кухонный стол. Рядом с «Хералдом». Газета лежит развернутая на станице объявлений о найме. Она лежит, как война, и каждое малюсенькое объявление — окоп, в который человек ныряет. Чтобы там надеяться и сражаться.

Мы глядим на газету.

Замираем.

Понимаем.

Руб отпивает молока из пакета, сует его обратно в холодильник, и мы уходим, оставляя войну на столе, с нашей запиской.

Мы идем.

За дверь, за ворота.

На нас обычная одежда. Мы обджинсованы, офуфаены, окроссованы и закурточены. На Рубе вельветовая куртка. Коричневая, старая и несуразная, но он в ней выглядит, как всегда, без вопросов шикарно. На мне черная ветровка, и я бы сказал, что выгляжу вполне прилично. По крайней мере надеюсь. В любом случае что-то около того.

Мы шагаем, и запах улиц режет. Он пронзает меня, и это мне нравится. Городские здания вдали будто подпирают небо. Оно голубое и яркое, и наши размашистые шаги несут к нему. Раньше мы томились на ходу или скользили по улице на манер собак, которые только что нашкодили. Сейчас Руб идет с прямой спиной — в атаку.

Приходим на стадион, время около часа.

— Смотри, — показываю я. — Миссис Крэддок.

Как и следовало ожидать, она сидит на трибуне, в одной руке хот-дог, другой пытается удержать банку пива и сигарету. Дым окутывает ее и разваливается на две стороны.

— Привет, ребята, — окликает она нас, поднося сигарету к губам. Или отпивая из банки? У нее каштаново-седые волосы, фиолетовая помада, переносица в гармошку, старинное платье и вьетнамки. Она крупная. Большая женщина.

— Привет, миссис Крэддок, — отвечаем мы. (Это все же пиво она несла ко рту, а потом торопливо затянулась.)

— Как поживаете?

— Чудесно, спасибо. День у собачек — самое оно.

— Это точно. — Про себя я думаю: «Мели, что хочешь, милочка». — Кто вам по душе в следующем забеге?

Крэддок склабится.

Ой, мама. Зрелище не из приятных. Эти ее вставные чавки…

— Второй номер, — советует она. — Персиковый Пломбир.

Персиковый Пломбир. Персиковый Пломбир? Как можно назвать гончую Персиковым Пломбиром? Наверное, хозяин водит дружбу с тем, который назвал ту собаку Ты-Сволочь.

— Может она скакать галопом? — спрашиваю я.

— Это у лошадей, миленький, — отвечает она. Видите, как она может бесить? Она что, всерьез решила, я думаю, будто мы на скачках? — И это — он.

— Ну и? — спрашивает Руб. — Он точно прибежит первым?

— Как то, что я тут сижу.

— Ну, уж она точно тут сидит. — Руб толкает меня, когда мы отходим. — Все ее три сотни фунтов.