Земля обетованная

Затем они любили друг друга, и это было удивительно…

И к чему же они пришли?

Не успела она задать себе этот вопрос, как ее обуял страх. Дуглас задавал этот вопрос и сам отвечал на него почти всякий раз, как они встречались; он постоянно убеждал ее не ждать многого, ни на что не рассчитывать и не верить ему ни в чем, так что она наконец не выдержала и упрекнула его в несправедливости и жестокости.

— Ты говоришь, что хотела бы, чтобы все продолжалось так, как есть, — ответил ей Дуглас, — и в то же время ведешь себя так, будто я принадлежу исключительно тебе.

— Что же тут удивительного? Я люблю тебя. Ты утверждаешь, что любишь меня.

— Да, люблю.

— Так не могу же я сидеть сложа руки и ждать. И хотела бы, да не могу. Я хочу, чтобы ты был рядом, — простодушно сказала она. — Что бы ты подумал обо мне, если бы я этого не хотела?

— Но послушай, Хильда. У меня есть жена, есть сын — семья, разрушать которую я не собираюсь — ни ради кого.

— Знаю. Ты не раз мне это говорил. Но я-то ведь все равно тебя люблю. А ты, по твоим словам, любишь меня.

— Но я не могу дать тебе то, что ты хочешь.

— И никто не может. Ты даешь мне больше, чем кто бы то ни было. Просто я хочу чаще видеть тебя, вот и все.

Они устанавливали правила. И нарушали их. Строили планы. И не выполняли их. Время, проведенное вместе, тратилось на сожаления о времени, проведенном врозь. Не так давно они пришли к соглашению, что каждое свидание будут, рассматривать как «нежданный подарок судьбы». Никаких обещаний, никаких взаимных укоров. У их романа не могло быть будущего…

Эта мысль приводила Хильду в панику. Ей необходима была уверенность в будущем: для нее это был вопрос жизни и смерти.

— Я не жалуюсь, — говорила она, — и не осуждаю тебя. Себя я тоже не осуждаю. Но меня неотступно преследует мысль — почему это должно быть так трудно? Почему мы не встретились несколько лет назад? Знаю, что глупо. Все знаю. С моей стороны неумно говорить тебе об этом, но, если я тебе не буду говорить, что у меня на уме, кому же еще я скажу? Я люблю тебя, вот и все.

— И я тебя люблю.

Но какая-то безжалостность в характере Дугласа заставляла его неустанно повторять, что не следует очень-то полагаться на эту любовь, возлагать на нее какие-то надежды. В конце концов Хильда начинала плакать, и Дугласу приходилось просить прощения. Однако спустя несколько дней он снова возвращался к этой теме.

— Ведь что получается — я встречаюсь с тобой все чаще и чаще, придумываю оправдания, «живу во лжи», как теперь говорят, вру и нарушаю клятвы, данные самому себе, и, чем чаще вижу тебя, тем сильнее хочу видеть, и в то же время тяжесть вины давит меня все больше и больше. Я ведь никогда не бываю там, где мне надлежит быть. Находясь у тебя, я думаю, что должен быть с Мэри; когда я с Мэри, меня тянет к тебе. Не знаю, кого из вас я предаю. Обе вы несчастны. Обе имеете полное право считать меня подлецом. Но это ничего не дает; я и сам знаю, что я подлец.

— Иными словами — или я остаюсь твоей Вечной любовницей, или нужно кончать.

— Неужели так выходит?

— Да.

— О боже!

Блаженный сон внезапно сменялся кошмаром, и наоборот. Потому что и у них выдавались встречи, когда все шло по-иному: они уезжали тайком на побережье, проводили один день, лазая по скалам, и другой — гуляя в дюнах, а ночь отдавали любви. Выпадали спокойные дни, «благодушно заурядные», когда они сидели каждый со своей книгой, слушали пластинки, пили чай, воздерживались от постельных радостей. У них бывали прекрасные минуты. Но любое неосторожное слово или воспоминание могло вмиг все испортить.

— Она ребенка хочет? Это я хочу ребенка! У меня столько же права иметь от тебя ребенка, сколько у нее. Я понимаю, почему ты не можешь оставить ее, — и все равно чувствую себя отвергнутой. Я чувствую, что ты не можешь любить меня по-настоящему, но умом понять это не могу. Понимаю твою преданность, понимаю, что добавлять Джону страданий нельзя. Хотя, по-моему, он гораздо больше страдает при теперешнем положении вещей… но все это ты уже слышал, знаешь, и решение тобой принято. Однако заставить меня перестать хотеть то, что я хочу, и стремиться к этому ты не можешь. Ты говоришь, что любишь меня. Так в чем же дело?

— Необязательно любить только одного человека.

— Я с тобой не согласна.

— Почему? Я люблю тебя, люблю Джона, люблю Мэри, люблю свою мать, люблю кое-кого из своих друзей.

— Это совсем другое, сам знаешь, что это другое и не в этом суть.

— Суть именно в этом. Если бы в ином!

— В моем понимании — нет!

— Значит, твою любовь можно назвать инстинктом собственника.

— Называй как хочешь, мне от нее никуда не уйти. И тебе тоже, иначе ты не запутался бы так.

— Ты настоящая героиня романа из жизни рабочего класса — вот в чем твоя беда. Как муж скажет.

— А кто ты — мне скромность сказать не позволяет.

— Ты моя прелесть!

— С трудом верится.

— Но тебе верится, что ты любишь меня.

— Убери руки!

— Частная собственность?

— Вот именно.

Ссора затухала, переходя в babillage^[7], или же разгоралась, приводя к бурным рыданиям, хлопанью дверьми и быстрому раскаянью.

Сейчас он спал. Они чудесно провели вместе необычайно длинный вечер. Вопреки своим благим намерениям она точно подсчитывала часы, проведенные вместе, и сегодня их набралось восемь. Он приехал в самом начале восьмого. Продюсера, которого он хотел повидать, не оказалось в конторе. Сейчас было уже больше трех. Они поужинали в ресторане — как всегда, тщательно выбрав то, что устраивало обоих. «Отдельный столик, который действительно отделен от других» (Дуглас), «полный зал, значит, здесь неплохо» (Хильда), «где мы никогда не были» (Дуглас), «где нам будет уютно» (Хильда), «где неизвестно, чего ждать» (Дуглас), «тот, о котором я недавно читала» (Хильда) — и, прежде чем сделать окончательный выбор, они, шутя, тянули фантики и шутливо препирались, и это действовало успокаивающе и было так естественно. Дуглас захотел послушать музыку, и они пошли в ресторан на Сент-Мартинз-лейн, где оркестр начинал играть в десять часов. Затем вернулись к ней, и он заснул сразу же после объятий. Она сознавала, что с ее стороны эгоистично не будить его, но он дарил ей такие крохи своего времени, что она пренебрегла этой мыслью. Кроме того, согласно их договору, каждый отвечал сам за себя, за свои поступки, за свою жизнь, рассчитывать друг на друга воспрещалось. Тут Дуглас был непреклонен.

Но у нее была добрая душа, и мысль, что из-за нее у него могут быть серьезные неприятности, постоянно беспокоила ее — сколько бы он ни твердил, что вина его. Все ее страдания на протяжении их романа, ее неуравновешенность объяснялись главным образом несоответствием между твердым и четким решением, как следует поступить в том или ином случае, и самим поступком. Совесть мучила ее, и деваться от нее было некуда. Решительно некуда. Она сознательно обманывала другую женщину — что уж там говорить о каких-то высоких чувствах, о какой-то чистой любви; и тем не менее она, не задумываясь, отдала бы свою жизнь человеку, который ее до этого довел. Она была ему верным, неутомимым сообщником. Она поступала дурно. И выхода из положения не видела. Однако по-другому она не могла — и это было ее единственным оправданием.

Она выждала минутку и поцелуем разбудила его. Было около половины четвертого. Он обнял ее и стал нежно ласкать. Вскоре он спокойно ушел, ни словом не обмолвившись насчет позднего часа, на ходу придумывая объяснения, стараясь ничем не испортить эту ночь. Выскользнул из подъезда как вор. Долго ловил ночное такси на широких улицах. Город в этот час казался раковиной, готовой принять нового хозяина. Кое-где витрины магазинов были еще освещены. Ни листка на попадавшихся по пути деревьях, ни единого животного, бензинная гарь, пустота.

Таксист повез его по Набережной, выехал на обезлюдевшую Вестминстерскую площадь и, сделав круг, свернул. Дуглас посмотрел на мост — пустынный сейчас, совсем как тогда, много лет назад. Поддавшись порыву и направив туда такси, он мог бы совершенно точно указать место, где стоял когда-то — юный, наивный, оптимистично настроенный, исполненный самых добрых чувств, желания быть полезным, сделать что-то стоящее. Тогда он доброжелательно смотрел на белый свет, рвался помочь навести в нем порядок и был совершенно трезв. Теперь же он сидел, развалившись, в такси, подвыпивший, усталый, понимая, что брак его трещит по всем швам, не имея никакой цели в жизни, эгоцентричный. Он тут же подумал, что подобная самокритичность — то же хвастовство наизнанку: «Поглядите-ка на меня! До чего я докатился!» Но не надо! Его плаванью в погоне за открытиями суждено проходить в этом безветренном, замкнутом в воображении море.