Blue valentine

И Захар еще раз убедился, как рано уверил себя в невозмутимости. Эта женщина могла сделать с мужчиной все, что захочет. Он трепетал от мысли, что у нее есть это желание. Не факт, что ей удастся победить. Но сны были какие-то дурацкие.

Оксана заглянула в его дневник. Он был взбешен: все-таки дневник, даже такой абсурдный, как его, существует для записи слов, которые никто никогда не прочтет и не услышит. Но если в него заглядывают и делают выводы… Даже вспоминая его собственные изыскания в печке. Все же это было полгода назад и при несколько иных обстоятельствах, предполагавших несколько иную степень безумия. Он не мог понять, что послужило причиной таких странных действий?

Оксана как всегда блестяща:

— Мушка-дрозофила — лягушка генетиков, — как ни в чем ни бывало импровизировала она за обедом.

Но Захар не знал, что она думает о его отношении к Даше. Он сам не все здесь понимал. Например: чем оно так сильно отличалось от его отношения к Лёше, к любому близкому человеку вообще? И все же два дня спустя на даче с Витей и Надей они два часа спорили об этой женщине — не написавшей ни строчки, не настаивавшей ни на одном своем художественном даровании. Целиком выразившейся в красноречии, в жесте, в театре самой себя. Господи, как они ее ненавидели! Как можно ненавидеть лишь то, что когда-то очень любил.

С ними вообще нелегко было спорить (легко сбиваясь на спор). Корневое православие, противоположное гуманизму (на словах, естественно), всегда было камнем преткновения для Захара. На словах столь же непримиримое и жестокое, как Торквемада. Которое может привести как положительный пример веры римскую христианку, согласную убить маленького сына — из боязни его отречения. Такая же дремучая доблесть, как в “Вересковом пиве” (ставшем у нас “мёдом”) и в “Нибелунгах”, по сути — совершенно языческая. Не прощают Соне Мармеладовой ее “греха”. Мыслят не так, что: это произвело такие-то последствия, а потому плохо, а — это противоречит догмату, значит, плохо. Они уже заранее знают, что человек плох, ибо нарушил заповедь, и дальнейшие усилия тратятся не на оправдание человека, а на оправдание непреложности заповеди. О существе предмета судят по соответствию заповедям. И ни шага дальше. Не объясняя, не стараясь понять, чем данная вещь плоха, и что можно было сделать в этом положении, и не перевесит ли жертва человека и его трагедия — его формальной вины перед законом?

Шел сентябрь. Утро было ясное и солнечное. Выпив на дорожку, они пошли в лес собирать опята, которых в этом году можно было хоть косой косить. Не помещаясь на пнях и стволах, они устилали землю сплошным ковром, блестя на солнце фальшивым золотом и убивая всякую радость охоты. Кончились корзины и пакеты, в ход пошли куртки и рубашки, и чуть ли не нижнее белье.

— Не интересно, — признался Витя, — будто в магазин сходил.

Потом до ночи разбирали спрессовавшиеся, осточертевшие грибы, сделали жаркое, достали водочку — и снова стали смеяться и спорить, как и подобает свободным эллинам. Они уже забыли свое былое осуждение Оксаны. Они простили ее, собственно, не сделавшую ничего особенно нового. В их кругу, несмотря на весь пуризм, это случалось сплошь и рядом. Поэтому они проклинали чужую свободу и сам поступок, человека же легко прощали, особенно если он проявлял очевидные признаки раскаяния.

Спустя три дня Захар выехал на дачу попасти бабушку. И тут не обошлось без скандала: Оксана была недовольна, как он трепетно относится к чужим желаниям, давая согласие, не посоветовавшись с ней. Ее, однако, не задевало, когда он выполнял желания ее родственников.

В полдевятого уже темно. Река под мелким дождем матовая, как пруд у Борисова-Мусатова. Он уходил на много километров. Собака жалась к ногам и не хотела идти дальше. Стояла такая тишина, что было слышно птицу в траве, плеск вливающегося в реку ручья, лай собаки из деревни столь далекой, что он никогда не доходил до нее.

Воздух изменился: вместо многокилометровой хрустальной осенней прозрачности — дождевые черви струй, теплые и чуть-чуть затхлые, как влажный сарай.

Вновь и вновь Захар думал, какие они все-таки разные. Оксана и он, мужчина и женщина.

Женщина может быть интересна мужчине тем, что он может ей дать, мерой воздействия на нее. Когда женщина — это немного дочь. Тут вовсе можно обойтись без эротического интереса, особенно у существ больных и не употребляющих тяжелую пищу. Конечно, это суета — хотеть быть кому-нибудь интересным, приобретать такой запредельно странный инструмент для особенно тонкого постижения себя. Конечно, это тщеславие. Рудимент тоски по славе. Страх одиночества и попытка с запасом от него застраховаться. Даже столь негодными средствами.

А Оксана в очередной раз “каялась”: из-за бабушки, из-за ее претензий к нему…

— Я представляю, как тебе трудно со мной жить!…

— Бог послал мне тебя, как необходимое в жизни несчастье, — среагировал он.

Утром они вновь помчались на дачу. Они уезжали сюда от воспоминаний, в место в наименьшей степени замутненное прошлым. После заката он уходил из дома и гулял по осенним пространствам, а-ля Есенин… Когда проводник только луна и фонарь — убредал туда, куда никогда не ходил и днем. Полная луна висела низко над лесом, словно глаз Люцифера-Полифема. В лесу горел чей-то костер.

Он удивлялся бестрепетности своей души. Будто был заговорен от несчастий и случайностей. И будто ему нечего больше делать, нет иного спасения.

Он попытался вспомнить, о чем думал год назад, также гуляя вечером по поселку. И ничего не вспомнил, будто и не думал тогда. Впрочем, он тогда гораздо больше работал и больше уставал.

Зато отлично помнил день за днем, о чем думал начиная с февраля.

Странно, Захар производил впечатление сильного человека. И лишь он сам знал, как он слаб. Поэтому его история с самого начала была обречена на этот финал. Он не переносил одиночества, он не мог один противостоять разнообразному злу жизни. Лишь дойдя до последнего отчаяния, поняв, как можно убить — себя или другого — наполнившись равнодушием на свой счет, готовый уйти в любой момент — он стал способен делать некоторые, раннее трудно дававшиеся вещи. Ему больше не для чего было себя беречь, и поэтому он был способен на все. Впрочем, про “все” говорить было рано. Не так много он пока сделал, чтобы доказать окончательно выбор души и ясность опыта. А ведь он действительно любил Оксану, — странно, что он не был счастлив, пусть и не имея работы, поприща и цели жизни, словно шестнадцатилетний пацан.

Первый раз в том кислотном мае он в разговоре с Дашей сослался на “Последнее танго в Париже” — для иллюстрации их с Оксаной отношений. Теперь сформулировал в разговоре с заехавшим в гости Рустамом:

— Сперва фильм мне не понравился: плоскостной рисунок, почти отсутствует авторская рефлексия и отстранение, будто находишься в душном коридоре. Но что больше всего вызывает сомнение — избыток откровенного секса. А это и составляет суть… У человека ничего больше не осталось. Лишь секс, как простейшая эмоция и манипуляция, связывает его с жизнью. С людьми. Со смертью жены мир кончился для него. И он пытается по кусочкам собрать свое бытие. Для начала просто выжить, пользуясь сексом, как наркотиком. У него нет имени и прошлого. И он не интересуется, есть ли имя и прошлое у его подруги. Он не хочет сострадать и сочувствовать, он не хочет психологии. Того, что вернуло бы его к бытию. За стеной его квартиры нет мира. Реальность невыносима. Жить можно лишь здесь и так. И этой своей первобытной силой, абсолютным знанием того, что он хочет, он увлекает девушку, бессильную противостоять его домогательствам, все более переходящим в извращение. Но и на это он имеет право, и это она позволяет ему. Он непобедим своим абсолютным отчаянием… Но когда он “слабеет” и пытается войти в ее жизнь, сделать ее, может быть, своей женой, она “просыпается” и в ужасе убивает его. Собственно, она лишь выполняет его желание.

Рустам не понял ни его горячности, ни его выводов.