Без пути-следа

Наутро он выглядел обесцвеченным и помятым, вполне как человек с крупного бодуна. На работе его встретили одобрительными замечаниями: «Видать, вчера было хорошо». Дарить подарки у них заведено не было. Митя покивал многозначительно, Толик посоветовал ему попить водички.

— Но лучше всего, конечно, рассола. Пива ведь нельзя.

На это, пожалуй, следовало бы ответить: «Где я тебе, на? рассола достану?» — но ему было непреодолимо лень играть в охранника.

— Мы с братом на прошлой неделе набодяжились знатно, — сказал Вова сапер. — Братец весь двор облевал. Даже собачке бедной досталось.

— А ты? — заинтересовался Толик.

— А что я? Я вообще никогда не блюю.

— Ни разу в жизни? В натуре? Ни разу в жизни не блевал?

— Нет.

— В натуре, ни разу?!

— Нет, ну, конечно, если отравиться, бывало, а так, чтобы от водки, — нет, никогда. Я же как? Всех впускать, никого не выпускать.

— А как ты определишь, от водки это или нет?

Вова принялся рассуждать, как можно безошибочно определить, от чего блюешь, а Митя отправился на вход менять вчерашнюю смену. На ступеньках стоял новенький, чье имя Митя никак не мог запомнить уже вторую неделю, с вчерашней щетиной на щеках и красными от плохого сна глазами. Вообще-то спать ночью разрешалось: банк все равно сдавался на сигнализацию, — но запрещались раскладушки, матрасы и использование в качестве лежанки столов в кабинетах. Учитывая запреты, для сна оставались лишь составленные вместе стулья и мягкие кресла в операционных залах. Новеньким обычно несколько первых месяцев приходилось довольствоваться стульями. У остальных в укромных закоулках — нычках, — как то: в пожарных щитах, за шкафами, под лестницами — давно было припрятано что-нибудь мягкое. Вне зависимости от того, что именно смягчало ночные часы — сохранившийся с армейской службы бушлат или настоящий матрас, — называлось это «шкурка». Но, как и в тех, настоящих казармах, свою «шкурку» и нычку еще нужно было заслужить.

— Иди, — кивнул Митя новичку, как раз проявлявшему бдительность в направлении подъехавшей к перекрестку «Газели» с затемненными стеклами: из машины никто не выходил, двигатель оставался включенным.

Указав подбородком на «Газель», новенький еще плотнее сдвинул брови и хотел сначала что-то сказать, но потом, видимо, сообразил, что гораздо эффектней будет обойтись без слов. И Митя, наверное, поведал бы ему, что «Газель» эта хорошо известна, заезжает за директором магазина, что живет в соседнем доме, — если бы не эта экзальтированная серьезность, не этот ко всему готовый ковбойский взгляд. Никому не позволено разочаровывать человека, с такой страстью несущего службу. Сделав, как он, бровями, Митя еле заметно кивнул, согнул колени и, чуть отведя в сторону левую руку, плавно, основанием большого пальца, расстегнул клапан на кобуре.

— «Первый» скоро выходить должен.

Митина шутка, конечно, осталась непонятой.

— Машина во дворе, — продолжил новенький. — Ворота так и не починили, так что открывать вручную. Они посигналят, вот так… — И он изобразил, как именно просигналит водитель, когда Рызенко выйдет к машине. — Постоять с тобой?

Это было уже слишком.

— Иди, иди, — сказал Митя тем голосом, каким в кино говорят: «Я вас прикрою».

Тот поддернул оттянутый кобурой ремень и ушел, а Митя, вдохнув пару раз студеного, пахнущего выхлопными газами воздуха, вошел вовнутрь, в крохотный мраморный вестибюль. Здесь, в углу, который гирляндами по три штуки сплошь закрывали аж шесть батарей, он вполне мог рассчитывать на несколько минут уютного одиночества, когда тепло и можно ни в кого не играть, не делать ковбойского лица. Такие минуты, особенно в таком месте — батареи, седой от грязи дверной коврик, резная дверь, вблизи заметно испещренная мельчайшими трещинами, — могут быть очень трогательны. Уют на бегу, сочиненный в первом подвернувшемся месте, солдатская любовь наспех, сотни различных оттенков вокзального чувства.

По каменной лестнице с третьего на второй этаж стучали торопливые молоточки, неизменно почему-то замедлявшиеся, переходя на паркет. За внутренней стеклянной дверью начинался банковский день. Операционистки, не замечая ранних, раздражающих, как утренние мухи, клиентов, переговаривались сквозь них через весь зал. Клиенты слонялись по залу в ожидании, когда все программы на компьютерах будут запущены и девушки утихнут, улыбнутся и рассядутся по местам. «Югинвест» работал в обычном ритме элегантной погони за прибылью. Дорогими духами пахло от всех. От операционисток, чьи зарплаты давно стали тем, что нужно скрывать, как кривые ноги, пахло не хуже, чем от их начальниц.

Дела банка давно не шли столь блестяще, как когда-то на старте. Многое изменилось. Зарплаты не повышали, как тогда, каждый квартал на десять-двадцать долларов, не платили каждый квартал премию в размере только что повышенного оклада, банк не обедал в ресторане гостиницы «Ростов»: котлеты по-киевски, кофе-глясе. Многое изменилось с того легендарного времени, когда зарплаты начальников и рядовых «банкоматов» отличались на двести-триста долларов и говорить начальнику «ты» было хорошим тоном. Случился дефолт. Банк зажил по-новому. Начальникам отделов зарплату подняли в два раза, а рядовым в два раза снизили. Всех начальников вызвали на особое совещание наверх. После того совещания наверху и стали повторять в каждом отделе главный лозунг новой — по-другому новой — жизни: «Не нравится — увольняйтесь». Был еще один вариант: «Почаще сравнивайте свою зарплату с зарплатой рабочих Сельмаша». Но требования к элегантности никто не отменял, и поэтому от всех сотрудников (кроме охраны) пахло дорого. И если кто-нибудь под нажимом обстоятельств вдруг пренебрегал этой негласной парфюмерной заповедью или начинал одеваться нескрываемо дешево, начальство смотрело на него хмуро.

Сзади дуэтом застрочили торопливые каблуки.

— Там в кассе шмотки принесли. Я такой бюстик классный видела.

— Какой?

— Здесь вот так, а там сразу туда. Мне как раз такой надо.

Обернувшись с ироничной физиономией на разговор у себя за спиной, Митя громко кашлянул, но проходящие на его присутствие никак не отреагировали. Пожалуй, если бы он или какой-нибудь другой охранник вошел сейчас в кассу, где происходил осмотр белья, принесенного постоянной поставщицей, работающей в разнос, точно так же никто бы на него не отреагировал. Продолжали бы растягивать на пальцах кружевные трусики и бюстгальтеры, вертеть, рассматривать на свет. Подобное отношение иногда смешило Митю. Охранников — в большинстве своем видных самцов — не воспринимали здесь как мужчин. Их это задевало.

Митя вытянул спину вдоль батарей, прикрыл глаза и представил себя сидящим за столиком «Аппарата».?Он поставил перед каждым порцию водки с тоником и сел. В «Аппарате» было шумно. Музыкальный центр качал армянскую музыку. Гуляли родственники Арсена: у его троюродного племянника в Ереване родился сын. Блюз их интересовал мало, хотя Арсен уверял, что можно будет играть обычный репертуар. Стали просить шансон, но шансон ребята не играли принципиально — так решили, «чтобы не пополнять список безликих кабацких групп», как сказал Генрих, — и после нескольких исполненных мелодий музыканты сошли в зал. По той же самой причине — чтобы не пополнять список безликих — группа до сих пор не имела названия.

— Сегодня я пью, — заявил Стас. — И если они попросят сыграть, имейте в виду, я играю только «Собачий вальс».

Он выглядел огорченным: вряд ли Арсен заплатит им за те две или три вещи, что они успели сыграть.

— Может, все-таки поработаем? — предложила без всякого энтузиазма Люся.

— Да брось ты! — отмахнулся Стас. — Сказали же тебе: что-нибудь понятное.

— «Мурку» давай, «Мурку», — огрызнулся Витя-Вареник, намекая на сцену из фильма «Место встречи изменить нельзя».

Люся вопросительно кивнула в сторону парочки, усаживающейся за самым неудобным столиком напротив подиума. Судя по тому, как удивленно осматривали они зал и пустой подиум с закрытым пианино и зачехленной гитарой, эти двое пришли слушать блюзы.