Без пути-следа

После долгих блужданий она добралась до своих. Здесь ее место.

Необходимые ей несколько секунд прошли. Протянув руку вперед, Марина махнула ему: пока — и ушла. Около часа она гуляла вокруг студгородка, собираясь с духом перед тем, как вернуться в общежитие.

Через месяц они уехали.

Глава 6

Было тихо. От солнца и свежего снега улица казалась алмазной. Митя с Толиком стояли на ступеньках банка. Толик предавался любимому занятию:

— Помнишь, как Миша на белой «Вольве» в Дон въехал? Вот салон вонял!

А в сквере перед техникумом, кусок которого был виден Мите, между похожей на чашку с мороженым клумбой и спиной красноармейца, укрытой пышной шубой вместо шинели, прошла женщина с коляской.

— Помнишь, он на своем первом «очкастом» на тот пенек заскочил?

— Помню.

— Вот вы?сь, пока снимали! Кэ че, так сами и не смогли, кран подгоняли. Того «Мерса» давно след простыл, а пенек вон, из снега торчит. Вот жизнь!

Женщина с коляской не спеша шла по скверу. Она притягивала его внимание. Издали, сквозь сверкающие алмазным блеском ветви, лица ее видно не было. Просто женщина с коляской. Расплывчатая. Абстрактная женщина. Она могла бы быть любой. Полной, худенькой, симпатичной, не симпатичной, киской, тигрицей — кем хочешь. Пластилин. Лепи, если умеешь. Могла бы быть Мариной. Запросто.

Марина гуляла с Ванечкой на пустыре перед физфаком. НИИ ФОХ располагался как раз позади физфака. Иногда, выходя из института, Митя издали видел их. Марина издалека выглядела такой же расплывчатой. Заметив его, она махала ему рукой? Он представил, что это она там, в сквере. Дожидается. Пока не заметила, что он стоит на крыльце. Он может ее позвать: «Марина! Я сейчас!» Он даже поднял руку? Толик повернулся на это его движение, и Митя сделал вид, будто почесал голову.

— Ладно, пойду в магазин сгоняю. — Толик шагнул на тротуар.

«Давай, а я к своим пойду», — будто бы сказал Митя и тоже спустился по ступенькам. Дальше продолжать игру не стоило. Хватит.

Началось, как водится, случайно. Давно, еще до того, как в его жизнь вернулась Люська. Митя в очередной раз поменял квартиру. Новая хозяйка оказалась старушкой бдительной, полной нешуточных принципов. Принципы сидели в ней прочно, как стальные прутья в железобетоне. Хозяйка нагрянула в первый же вечер и застала Маринкино платье развешенным на веревке в ванной. (Опрокинул чай на сумку, в которой хранил ее вещи.)

— Чье? — вскинула хозяйка синие рисованные брови.

И Митя от неожиданности ответил первое, что пришло на ум, — правду:

— Жены.

Сложив руки на животе, как на трибуне, старушка посмотрела на Митю долгим давящим взглядом.

— А вроде ж говорил, что ты один. Я ж спрашивала. Ты сказал: один, не женатый. Я еще не хотела сдавать.

— Да женатый, женатый.

— А врал зачем? — коротко раскинула она руками и снова уложила их на живот.

— А врал? Поссорились. Разводиться думали.

— Передумали?

— Передумали.

Прошла в комнату, огляделась. Не найдя больше следов, снова обернулась к нему.

— Паспорт покажи.

Все-таки было в ней что-то из тридцать седьмого. Гремя огнем, сверкая блеском стали. И он показал ей паспорт.

— Ешкин кот! И дите есть! Как же вы тут разместитесь-то? Я б и не сдала, если б знала.

— Он не здесь? Сын за границей. Учится там, учится за границей. Мы вдвоем с женой.

— Надо же!

Исследовав страницу за страницей, старушка сделалась приятной, как букет ландышей.

— Марина, значит. И где ж она?

— А-а? на работе. Она в университете на кафедре работает. У них а-а? аврал. Отчет сдают.

Она ушла тогда задумчивая, кокетливо качнув в дверях пухлым пальцем.

— Но врать все ж таки негоже. Нагородил черт-те что. — И фыркнула, уже повернувшись спиной: — Чудной. Разводиться, мол, думали.

А Митя разодрал и швырнул в мусорное ведро злополучное платье и вечером напился в дрова. Имя той бдительной старушки вылетело из памяти безвозвратно. Сколько их было, старушек, сдающих квартиры и флигели! Он помнит только фамилию. Прокофьева. Гражданка Прокофьева.

Хозяйские проверки проходили регулярно каждый понедельник, и регулярно каждый понедельник Митя был вынужден освежать декорации. Неизменное отсутствие жены, однако, вызывало подозрения: «Когда ж она бывает-то? Взглянуть бы». Праздный интерес чужого человека был неприятен. Но Митя уже втянулся в игру. Сначала трудно, ломая себя, затем спокойно и, наконец, с азартом.

Усыпить бдительность гражданки Прокофьевой, однако, оказалось задачей для него непосильной. Вскоре Мите пришлось изведать мощь ее праведного гнева. Склонность к слежке у нее была феноменальной, сын ее оказался мент.

— Маньяк, не иначе, — кричала гражданка Прокофьева на весь двор.

— Мама, идите в дом, разберемся, — ворчал сын, старший наряда.

От него жарко пахло семечками. По дороге, сидя рядом с Митей на заднем сидении «бобика», он увлеченно сплевывал шелуху на Митины колени. В приемнике, как полагается, были зарешеченные окна и массивный казенный стол, но вдоль стен почему-то — кинотеатровские откидные кресла, исписанные лаконичным фольклором. Милицейский капитан, дежурный, под смешки заинтересовавшегося историей наряда листал его паспорт, грубо шелестя страницами, будто и вовсе хотел порвать их, и спрашивал, спрашивал, брезгливо прикрикивая:

— Ммм… Чего-чего?! Выплюнь? изо рта, говори нормально. Где твоя жена, Мария Анатольевна Вакула, в девичестве эээ? как? Володина? Убил? Расчленил? Где спрятал, говори!

Митя краснел, кашлял.

— Чего-чего?! Громче!

В приемнике, в который то и дело вбегали, вводили, куда выкрикивали из коридора фамилии, добавляя к ним, будто титулы, матерные частицы, Митя рассказал все. Правду. Понукаемый дежурным капитаном, рассказал правду с подробностями.

С противными протокольными подробностями, которые никогда ничего не проясняют, которые швыряют под ноги публике твое несвежее белье и выставляют тебя голым посреди кабинета.

— И с ним уехала? В каком году, говоришь?.. Ммм… Значит, кинула отечественного производителя? Чао, чао, чао, дорогой!

Капитан, пятнисто румяный, словоохотливый, имел, очевидно, репутацию весельчака.

— А ребенка как вывезла?.. Ммм… Громче!

— Попросила с сыном повидаться, Москву ему показать. Отвез ей сына.

— Сам отвез?

— Сам.

— Ну, а из Москвы-то вывезла-то как? Если она уже фактически, как я понимаю, иностранка была?

— У ваших московских коллег надо спросить.

Эта фраза стоила ему ночи, проведенной в камере приемника. В углу дрожал протрезвевший пенсионер, в коридоре кого-то били, а Митя смотрел в темную стену и не спеша вспоминал то, что давно вспоминать себе запретил. Наверное, той ночью Митя окончательно и бесповоротно возненавидел правду. Что от нее, от правды? Счистить с жизни гладкую красивую кожуру, выложить добытый плод, пресный и бледный, на всеобщее обозрение. Берите, граждане, пробуйте. Правда — всегда для многих, для всех. Одна — для умника и полудурка. Налетай, кому приспичило! Любительница площадей и тысячеглазых аудиторий. Публичная девка, сделавшая карьеру революционерки. Правда? Иногда, понемногу. В лечебных целях. И не забывать, что это в принципе аморально.

Митя, конечно, со временем пришел в себя. Но нездоровой игрой увлекся непоправимо. Случилось так, что роман с фантомом вдохнул в него жизнь. Он стал стелить на двоих. Надел обручальное кольцо. Стал бриться каждый день. Восьмого марта он отправился в «Ив Роше» и, нанюхавшись до оскомины, доведя продавщицу до трясучки, купил модную туалетную воду. Неизвестно, как долго бы продлилось это, но в самый разгар своих фантазий он повстречал Люсю.

— Митенька!

— Люська!

Люсю он встретил в фойе театра. И эта новая встреча — после той, на ночной лестнице Бастилии — будто связала для него порвавшееся время.

— Бог мой, а я ходил к тебе, твоя мать сказала, ты переехала.