Зима в горах

Голос ее погас.

— Нет, нет, продолжайте. Мне кажется, вам полезно выговориться, а я так хочу вас понять. — «А ведь я говорю сейчас, — подумал Роджер, — как старый соблазнитель». Однако он сказал то, что думал. Он в самом деле считал, что это принесет ей пользу, и хотел понять, как сложилась ее семейная жизнь.

— Ну, я думаю, Джеральду не лучше, чем мне, а может быть, и хуже. Он не любит меня, довольно равнодушен к детям, так что вообще не ясно, что этот брак ему дает. Я, конечно, веду его дом, но ведь это могла бы делать и экономка.

— Да, но вы ведь еще и спите с ним, правда?

— Да.

— Ну а экономка этого делать не будет. Во всяком случае, такая экономка, каких держат в респектабельных университетских кругах. Значит, вы еще заботитесь и о том, чтобы он жил нормальной половой жизнью. Ему не приходится тратить время и энергию в погоне за женщинами, чтобы удовлетворить свое желание.

Она поставила на пол бокал и выпрямилась.

— Все ясно.

— Что вам ясно?

— Почему вы меня пригласили сюда.

— О господи!

— Ведь именно этим вы и занимаетесь, правда? Тратите время и энергию в погоне за женщинами, чтобы удовлетворить свои желания. Но я не только женщина, я — это я.

Обозлившись до предела, Роджер нанес ответный удар:

— Вам, значит, неизвестно, что ситуации могут меняться? Вы говорили с таким великолепным презрением о моих нуждах. Но сейчас речь идет уже не о нуждах, а о чувстве, которое возникло у меня к вам.

— Ловко же вы умеете облекать все в красивые слова. Филология тут, видимо, недурно помогает.

— То, что вы сейчас сказали, недостойно вас.

— Что ж, я считаю, что имею право быть бесстыжей, — сказала она. — Не успела я к вам войти, как вы заявили, что ваша сексуальная жизнь не устроена, точно я няня или сестра милосердия.

— Прекрасно, значит, мне следовало не снимать маски и беседовать с вами о погоде и о том, куда кто поедет в отпуск. Но мне казалось, что мы уже прошли эту стадию.

— Да как же мы могли ее пройти, если мы едва…

— О, не будьте столь примитивны. Наверняка вам известно, что можно неплохо узнать человека даже после недолгого знакомства, если пристально понаблюдать за ним. Я, к примеру, знаю вас сейчас лучше, чем во время нашей последней встречи, потому что с тех пор много думал о вас. Я припоминал, как менялось выражение вашего лица, припоминал все ваши жесты, и не только что вы говорили, но и в каком темпе вы это говорили, все паузы, все, что проглядывало за словами.

— По-моему, — сказала она ровным голосом, в котором вновь зазвучал вдруг северный акцент, — это чертовски скверный способ узнавать человека.

— Я могу доказать, что нет. Я могу рассказать о вас такое, что вы признаете мою правоту.

Она надела очки и посмотрела на него испытующе и настороженно.

— Ну, предположим. Но почему это вас так занимает?

Он рассмеялся.

— Выпейте еще вина. Не беспокойтесь: я не собираюсь вас спаивать. Я предпочитаю, чтобы вы были трезвой. Мне хочется разговаривать с вами, разговаривать всерьез, обмениваться какими-то мыслями.

— Вы продвигаетесь так стремительно, — заметила она, протягивая ему бокал.

— Приходится, в моем возрасте…

— Да перестаньте вы говорить о своем возрасте — точно вам миллион лет. Я уверена, что вы всегда были таким. Я уверена, что вы всегда старались ускорить события, когда имели дело с женщиной, и действовали напролом.

— Разве с вами я себя так веду? Разве я действую напролом?

Она немного помолчала.

— Право, не знаю, что и сказать. Видите ли… вы действуете так стремительно, что я, право, не знаю, следует ли мне чего-то бояться, и если да, то чего.

— Что ж, по-моему, дело обстоит так, — сказал он, ставя свой бокал и глядя прямо ей в лицо. — Мы оба принадлежим к числу людей, которые еще не нашли счастья в жизни, и мы можем вместе его найти.

— Кто вам это сказал?

— Я сказал. И пожалуйста, не говорите мне, что бы вы сказали, потому что вы еще сами этого не знаете. А я могу так говорить, потому что знаю себя и знаю вас.

— Ну, в излишней скромности вас заподозрить нельзя, — вздохнула она. — Это я вижу.

— Сейчас уже слишком поздно говорить что-либо, кроме правды.

— Слишком поздно, слишком поздно, — повторила она с неподдельным раздражением. — Зачем вы это твердите, точно скоро конец света?

— Для человека, которому исполнилось сорок, миру действительно наступил конец. Один мир уже остался позади, а другой — у твоих ног. Этот мир может быть хорошим, если ты сумеешь воспользоваться теми возможностями, которые выпадут на твою долю, а надо постараться ими воспользоваться, потому что при нормальной протяженности жизни тебе придется пробыть в этом мире еще тридцать лет. Если же ты упустишь свои возможности, тебе придется тридцать лет сидеть у очага, где уже догорел огонь.

Дженни снова надела очки.

— Теперь мне ясно, куда вы клоните. Намекаете, что я должна расстаться с мужем. Ну, а что я потом буду делать? Перееду к вам и буду жить с вами? Вы так себе это мыслите?

— Минуту тому назад вы говорили мне, что я ускоряю события.

— Но я-то их не ускоряю, — сказала она. — Для меня это лишь интересная теоретическая дискуссия. Так что же, по-вашему, господин Оракул, я должна делать?

— Поцеловать меня, — сказал филолог Роджер, забыв про Упсалу.

— Вот уж нет. — Она одернула юбку и села к нему боком. Однако современная одежда у женщин исключает целомудрие, и Дженни, переменив позу, лишь привлекла внимание Роджера к своим ногам и еще больше разожгла в нем желание. — Я порядочная замужняя женщина.

— Вы замужняя женщина, и дети ваши спят под чьим-то присмотром, и муж ваш бог знает где, бог знает с кем, а вы сидите на диване перед ярким огнем с мужчиной, достаточно беспринципным и потому жаждущим вас поцеловать.

Она перегнулась и поцеловала его. Огонь пробежал по его жилам, а выпитое вино вдруг взбаламутило кровь.

— Еще, — сказал он, когда она отодвинулась от него.

— Нет. Одно влечет за собой другое.

— А вы не хотите, чтобы это произошло? — с волнением спросил он.

— Кажется, нет.

— А когда вы будете знать точно? — спросил он.

Она забилась в угол дивана, подобрав под себя ноги. Тело совсем как у ребенка, и в то же время перед ним была женщина; с этими широкими скулами и с черными густыми волосами она вполне могла сойти за женщину из племени чероки, о котором говорил Мэдог, и у нее мог быть такой же дикий и неуемный нрав — приди же ко мне, приди!

Она заговорила, устремив взгляд на пылающие угли:

— Если бы я решилась на этот шаг, я бы, очевидно, должна была пройти сейчас с вами в соседнюю комнату или туда, где находится ваша спальня, насладиться любовью, потом встать, одеться, поехать к себе, отвезти домой женщину, которая присматривала за детьми, и, вернувшись, лечь как ни в чем не бывало в супружескую постель. Нет, это слишком мерзко, слишком ужасно! — Она отчаянно замотала головой. — Я не стану этого делать! Подумайте о моем одиночестве… о том, какие мысли станут осаждать меня, когда я лягу в постель — в постель, где мы спим с Джеральдом.

— А Джеральд в Лондоне, возможно, лежит сейчас в постели с какой-нибудь девицей. О чем, по-вашему, он думает?

— Я этому не верю, — сказала она. — По-моему, его не интересуют женщины. Его любовницей стала карьера, и у него нет времени на любовницу во плоти и крови.

— Неужели вам от этого легче?

— Я этого не говорила. Но я не могу лечь с вами в постель. Если вам необходимо удовлетворить свои нужды, пойдите к проститутке.

От такой встряски он даже растерялся.

— Не надо так говорить, — мягко сказал он.

— Почему? Вы же так говорили.

— Нет, Дженни, не говорил. Совокупление ради совокупления меня не интересует.

Она рассмеялась, искренне, по-детски забавляясь создавшейся ситуацией.

— О, да вы профессор!

— Вы только что советовали мне пойти к проститутке. Так вот: даже если бы я знал, где найти проститутку, я бы не пошел к ней, так как не это у меня сейчас на уме. — Произнося эти слова, он с немалым изумлением почувствовал, что говорит правду. — Конечно, я был бы счастлив лечь с вами в постель. Но главным обратом затем, чтобы приблизить вас к себе, чтобы перекинуть прочный мост между нами.