Где ты теперь?

– Ну, у меня квартира в Ставангере, – вспомнил я.

– Она же почти пустая, – сказала Анна, – может, больше не будешь ее снимать и попросишь кого-нибудь забрать оттуда твои вещи?

Я мог это сделать. Там почти ничего не осталось. Даже сухой корки. Я подумал: может, так и поступить? Рассчитаться с прошлой жизнью, не останавливаясь, а просто вернуться назад, чтобы начать все сначала?

– Может, так и сделаю, – ответил я.

– Оставайся, – сказала Эннен, – мы считаем, тебе надо остаться.

Я немного помолчал.

– То, что в кошельке, это все мои деньги.

Хавстейн посмотрел на Анну. Анна посмотрела на Эннен. Эннен посмотрела на Хавстейна. Они переглянулись. Вилли, Билли, Дилли. А я был Дональдом и ничего не понимал.

– Ты как относишься к овцам?

– Нормально, – ответил я.

– Работа для тебя найдется.

– Правда?

– Мы делаем овец. Сувениры. Из дерева.

– Деревянных овец?

– Ну, так как?

Вот так и стал я рабочим при закрытой Фабрике, оставшись вроде как на отдых. Вот так и стал Матиас сувенирных дел мастером. Деревянные овцы ручной работы с приклеенной шерстью. Одинаковых не было, и поэтому их любили покупать туристы – приезжавшие сюда исландцы, которым хотелось прикупить здесь символ Фарер и доказательство того, что острова по-прежнему на месте, фарерцы, которые боролись, или не боролись, за независимость от Дании, те, кто по ночам размышляет о судьбах мира, и те, кому нет до мира никакого дела. Я делал сувениры так, что даже старуха с косой запросила бы пощады, я приделывал им ноги и выжигал на подставке пожелания, а потом отдавал Эннен, которая наклеивала на них шерсть. Поднимался я рано, завтракал вместе с Эннен и Хавстейном, Анна и Палли уезжали еще раньше, Анна – в Фуннингур, на фабрику, где разводили рыбу, а Палли – на причал в Коллафьордур. Оставшиеся делали овец. Никаких обязательств – чего еще желать? Я спускался в раздевалку, где уже побывал в первый день, и переодевался в рабочую одежду. Это было совсем не обязательно, но зато придавало ощущение того, что мы – настоящие фабричные рабочие. Ну вот наконец-то и пригодился мой рабочий комбинезон. Мы с Хавстейном строгали, полировали, вырезали и колотили, овцы выходили красивыми, изящными и невесомыми, какими и должны быть. Старый цех для разделки рыбы превратился в строгальный цех, единственное огромное помещение в самом сердце Фабрики, которое по-прежнему напоминало фабрику: белые стены, тали и система для разделки рыбы под потолком, на окнах налипшие стружки и пыль, а на подоконнике – дохлые мухи. Мы клали овец в красивые коричневые картонные коробочки, которые изготовляло одно рекламное агентство в Торсхавне, куда мы ездили каждую неделю за деньгами. Субсидия от государства – для поддержки производства, жизни в почти опустевшем Гьогве и в нас самих. Почти все средства мы получали оттуда. Создавалось впечатление, что мы можем просить о субсидиях на что угодно, к примеру, на изготовление топоров. Главное, чтобы мы хоть чем-то занимались, и тогда все шло своим чередом: продукция, дотация, устойчивое развитие. А раз уж мы оказываем первую помощь, то нам самим решать, как мы этого достигнем. С другой стороны, продавать можно все, что угодно и где угодно, главное – убедить окружающих, что именно твоя продукция им и нужна. Вода в бутылках, к примеру. В Норвегии. А деревянные овцы тогда чем хуже? Детям и любителям сувениров они нравятся. И дотация растет.

Незаметно для меня прошли август и сентябрь, с несуществующих деревьев облетели листья, я целыми днями находился в цеху вместе с Хавстейном и Эннен, мастерил деревянных овец, заботливо укладывал их в радующие глаз туриста коробочки и пытался не задумываться над тем, чем занимаюсь, и убедить себя в том, что ничего важного я не делаю. К вечеру с работы возвращались Анна и Палли, мы вместе ужинали, и потихоньку, день за днем, я оттаивал. Я был похож на замерзшего в альпийских льдах Отци, [51]которого обнаружили лишь много тысяч лет спустя. Я так долго этого дожидался, что теперь жадно глотал новую жизнь и каждый день пытался освоить новое для меня состояние невесомости.

Продержался я до конца октября. А потом резкий срыв. Мою кассету опять зажевало. Не знаю почему. У меня все хорошо, но я об этом не знаю. Нет, мне никого не переубедить. И уж тем более себя. Я не могу есть. Мне снится Хелле. Мне снятся растения, цветочный магазин, во сне я прихожу на работу один. Больше никого. А работы у меня так много, надо столько заказов доставить. У меня не хватает времени. Часы на стене наматывают круги. Стрелки скребутся о циферблат. Дверь на склад приоткрывается, она вот-вот совсем распахнется. Склад переполнен. Список! Я не успеваю! На столе целый ворох бумаг. Заказы. Счета. Я иду в большую комнату. Беру одну из стопок бумаги. Открываю дверь на склад. Вываливающиеся оттуда цветы устилают пол. А часы на стене угрожают мне. Я под завязку набиваю машину цветами, а их становится все больше и больше, в магазине им уже тесно, они прижимаются к стеклам, вырываются наружу, распирают все здание. На машину обрушивается стекло, дерево, сталь и камни. Лобовое окно разбито, корпус помят, краска облезла. Пахнет бензином. Я уезжаю прочь, еду по первому заказу. Больница. Я вбегаю внутрь. Несусь по коридорам. Стучу в дверь. Открываю. Захожу. Но все палаты пусты, больные умерли, их унесли, а в машине у меня полно никому не нужных цветов. Я стою рядом с одной из больниц, вцепившись в дверную ручку. Я не знаю, что делать. И тут я чувствую, что ноги у меня леденеют. Они мокрые. Я смотрю вниз. Я стою по колено в воде. Уровень воды в море начал увеличиваться. Я уже по пояс в воде. Я открываю дверцу машины, сажусь, но она не заводится. Она сломалась. Я успеваю заметить, как на меня, сметая на своем пути все живое, надвигается волна, она толкает машину, окна разбиваются, и я просыпаюсь.

Я опять заперся в комнате и никого не пускаю. Не знаю почему. Хавстейн не приходил уже много дней. Может, я попросил, чтобы меня не беспокоили. Не знаю. Я не ем. Не сплю по ночам. Прокрадываюсь наружу, иду в ванную, наливаю в бутылку воду из-под крана и возвращаюсь к себе. Я хочу, чтобы меня опять не узнавали. Я хочу опять быть лишним. Мне не хватает самого себя. У меня все разладилось. Я в какой-то степени это предвидел. Что ничего не наладится. Мне надо стереть тринадцать лет из моей жизни. Да только такую стерку не найти.

Однако продолжалось это не так долго, как в прошлый раз. Уже на четвертый день у меня получается разглядеть в зеркале свой силуэт. В животе урчит. Тем не менее я по-прежнему тут, по-прежнему здесь живу. Мне надо позвонить домой. По крайней мере, послать им открытку. Родителям. Напомнить о своем существовании. Если не ради них, то ради меня самого. Подтвердить, что я существую.

Пятый день. В комнате темно. Свитер липнет к коже. От носков воняет, снять их невозможно. За окном дождь. Я пятеро суток не выходил из комнаты и не знаю, как мне им это объяснить. Я слышу, что Эннен вместе со всеми остальными сидит внизу, на кухне. Слышу ее смех и как другие смеются вслед за ней. Они пьют пиво, я слышу, как открывают банки – п-шш – и как они пытаются не дать пиву сбежать – шш-ип. Эннен поставила «Кардиганс», их альбом «Жизнь». «I will never know cause you will never know», [52]– поет Нина Перссон, и я слышу, как Эннен ей подпевает: «C’mon and love me now». [53]И я на мгновение поражаюсь, насколько похожи их голоса, но только пока они поют эту одну строчку, потому что потом я опять слышу, что они отдаляются друг от друга.