Где ты теперь?

– Тебе нравятся «Кардиганс»? – спросил Хавстейн.

– Да. Неплохо играют, – ответил я.

– Она только их и слушает, верно ведь?

– Ага, – ответила Анна, улыбаясь Эннен, которая стояла у колонок и вслушивалась в голос Нины Перссон, – кроме «Кардиганс» для нее музыки не существует.

– Вроде как музыкальный аутизм, – сказал я.

Анна рассмеялась, да так, что вино полилось у нее из носа и закапало на светлую скатерть, а Хавстейн, прикрыв рукой свой стакан, придвинул его к себе. Не знаю уж, почему это их так насмешило.

Поставив «Нью-йоркскую кукушку», Эннен отошла от проигрывателя и уселась к нам на диван:

– Вы о чем говорили? А, Матиас?

– Человек дождя… – Хавстейн потянулся, не знаю почему; было уже очень поздно или, скорее, рано, – это как посмотреть.

– Хавстейн и Анна говорят, что ты слушаешь только «Кардиганс», – объяснил я.

– «Зэ Кардиганс», – поправила она, – и что из того?

– Да нет, ничего. Просто, по-моему, это немного… необычно.

– Что?

– Ну, что ты слушаешь только одну группу.

– Тебе бы основать свою армию поклонников «Кардиганс», – предложил Хавстейн серьезно, но все еще слегка усмехаясь, как школьница, – ведь фанаты «Кисс» создали же свою.

Эннен разозлилась и, повысив голос и показывая пальцем на Хавстейна, сказала:

– Да зачем мне слушать какие-то другие группы, если все, что мне нужно, есть у этой? Я слушаю только «Зэ Кардиганс», и все, что мне нравится, у них есть, так что в этом плохого? Что плохого, а?

– Ничего, – спокойно ответил Хавстейн.

– Они действительно настолько прекрасны?

– Даже лучше! – И, обращаясь к Анне, добавила: – И неправда, я не всегда слушала только их. Не всегда! Мне раньше нравился Принс. И Майкл Джексон. И «Депеш Мод». И другие. А сейчас остались только «Зэ Кардиганс».

– А как же «Зэ Битлз»? – поинтересовался я.

– Ну, не-ет.

– «Радиохед»?

– Нет.

– А Бьорк?

– Бьорк? – Она задумалась. – Нет, больше нет. Но вот раньше я «Кукл» очень любила.

– Разве тебе никогда не надоедает? В смысле, слушать одни и те же песни?

– Нет. Правда не надоедает. А зачем тогда покупать диски, если ты потом бросишь их слушать. Я люблю «Зэ Кардиганс», и они мне не надоедают.

– Зато нам надоедает, – засмеялся Хавстейн. – Господи, да я не знаю, сколько раз мне хотелось спрятать все эти твои диски!

Эннен в упор посмотрела на него:

– А знаешь, что я тогда сделаю?

– Да.

– А что ты тогда сделаешь? – спросил я.

Анна рассмеялась.

– Мне даже думать об этом страшно, – ответил Хавстейн.

– И правильно, – сказала Анна.

– Знаете, – сказала Эннен, – «Зэ Кардиганс» – это одно, а вот то, что Хавстейн слушает, – это вообще катастрофа!

– Вот именно, – подтвердила Анна, поднявшись. Она подошла к маленькой стопке дисков. – Эннен, ничего, если я?..

– Давай.

Анна выключила музыку и поставила другой диск. Через несколько секунд из проигрывателя полилась какая-то мелодия, напоминающая одновременно танцевальное буги, блюз и кошачий концерт. Я понял, что когда я пролеживал неделями наверху, то слышал вовсе не радио, а эту мелодию.

– Хавстейн, – начал я, пытаясь изображать серьезность, – это что?

– Это Каури П. Настоящий фарерский герой.

– Кари?

– Каури. Ты же слышишь – голос мужской. Каури, как… ну да, Коре.

Эннен сидела на диване, улыбалась и качала головой. Потом крикнула Анне:

– Еще раз!

И Анна опять поставила ту же песню. «Народные напевы».

– Поставь ту, с саксофоном, – крикнула Эннен.

–  «Sangur ит flyting»? [49]

– Ага!

Анна поставила другую песню, которая началась очень грустным проигрышем на саксофоне, это была баллада о том, как бедных прогнали из дома, а на их место въехали богатые, йотом, как меняются времена – times they area-changing, [50]– голос Каури был исполнен печали, плюс ко всему этому гитара на фоне. Чуть получше предыдущей песни, но я бы такое не купил, и просыпаться под это мне не хотелось бы.

– Невероятно красивая песня, – настаивал Хавстейн, – и текст очень правильный. Оглядитесь вокруг! Раньше здесь жило очень много народу, действительно много, а теперь почти никого не осталось. Очень сильный текст.

– Ну, да, пожалуй, – сказала Анна, – только вот петьоб этом не стоило.

– Может, ему лучше бы было это продекламировать? – предложила Эннен.

– Или просто-напросто напечатать текст на обложке, а диск оставить пустым, и его можно было бы продавать как приложение к журналам для домохозяек.

Кто-то протянул мне обложку – по-моему, Анна. Альбом назывался «Песни о благополучии». На обложке был средненький коллаж: справа на заднем плане – нарисованные карандашом горы, маленькая, почти невидимая деревенька, а с другой стороны – высокий черный дом. Прямо посредине была нарисована дверь, а из нее высунулся старик-рыбак, держащий завернутую в бумагу рыбу. Он будто стоял на шахматной доске, где игра давно прекратилась, и на поле осталось только четыре пешки. На доску свисала лиана, а за нее цеплялся Тарзан. На стуле в глубине комнаты сидел человек без рук, глаз и рта, а у его ног расположились трое американских солдат, прикрывающих руками глаза. Наверху был изображен ангел, охраняющий их или, может, и вовсе забывший об их существовании. Я подумал, что, вероятно, рисунок для меня что-то значит, но так и не придумал, что именно. Разве только смысл в том, что все пошло наперекосяк и плохо, что никто не сдается.

Мы дослушали песню до конца, саксофон рыдал об ушедших временах, которым уже никогда не вернуться, о том, что жизнь переломилась и ее уже не склеить, а Каури старался из всех сил, вкладывал в пение душу, и у него вообще-то неплохо получалось: вот, мол, народ уехал из деревень в города, а там так мало места – и развернуться-то негде. Каури верил в то, что пел, и на мгновение я тоже начинал верить, но тут опять вмешались жалостливые саксофонные трели и все испортили, потом песня закончилась и началась следующая – опять все те же «Народные напевы», и мы рассмеялись. Хавстейн же с оскорбленным видом отстукивал ногой ритм, пытаясь сдержаться. Он словно убеждал сам себя, что «Песни о благополучии» – хороший альбом, а Каури П. – отличный парень и его вполне можно слушать. Я видел, что Хавстейн будто пытается сам себя перебороть, и мне показалось это немного грустным, что ли, но я промолчал.

Мы раскраснелись и опять принялись за вино, усевшись на диван и придвинувшись поближе друг к дружке. Эннен вновь поставила «Кардиганс», уже давно рассвело, в окна светило солнце, я видел, как парочка сонных тупиков попыталась было осторожно описать в небе круг, но решила, что еще рановато, и улетела досыпать. Я сидел там, вместе с этими людьми, но уже начал отдаляться от них. Я раздумывал о том, что мне делать дальше, сколько я смогу оставаться здесь и что будет потом, когда наступит осень, а деньги у меня кончатся. Возможностей у меня не так уж много. Да и те, что есть, – не уверен, что они мне подходят.

– Мы решили, что тебе можно остаться здесь, – сказал вдруг Хавстейн, и я внезапно испугался. – Я хочу, чтобы ты знал. Мы долго обсуждали этот вопрос. Тебе ни к чему сейчас возвращаться.

– Да мне и не к чемувозвращаться, – сказал я. И подумал о Йорне: не считая недель перед отъездом, за последние годы мы с ним практически и не виделись. Пара часов по вечерам раз в месяц – у Йорна свои дела, работы у него было много, жизнь складывалась, как надо, а я не хотел вмешиваться. Родители – они, конечно, будут скучать, отцу будет не хватать наших встреч, он станет расстраиваться, что я больше не захожу, не появляюсь вдруг в дверях, не обсуждаю последние новости, не спускаюсь вместе с ним в гараж, чтобы поменять летнюю резину, не помогаю собрать новый шкафчик из «ИКЕА», который вдруг срочно потребовался маме. Я буду скучать по ним. Странное чувство: мои родители – единственные, кто ждет моего возвращения, им все равно, чем я буду заниматься, их радиостанция будто вечно настроена на волну ожидания.