Тайнопись

— Почему все должны жить, а я должна умереть? Где справедливость?.. Буду как старая страшная старуха, ведьма! Волосы вылезут, кости потрескаются, сил не будет. Это несправедливо! Нет, я не хочу умирать!..

— А что… анализы?.. Почему их надо повторно брать?.. — выдавил я, видя тот последний луч солнца, на который смотрел с эшафота Достоевский, думая о том же самом: «Только бы жить, всё остальное — ерунда!»

— Сказали, надо перепроверить, — она вяло ткнула мне рюмку: — Лей!

— А пить тебе можно?.. — поинтересовался я, как бы уже с того света.

И услышал то, что и ожидал услышать:

— Плевать на всё!.. Я так просто не сдамся!.. О, вы все меня еще плохо знаете!.. Вы еще увидите!..

«Значит — с собой еще прихватить хочет».

— И давно это у тебя началось?.. — пролепетал я в огненно-ледяном поту.

— Несколько лет назад.

— И что ты чувствовала?.. — (Не мурашки — целый муравейник завозился у меня на спине.)

— Депрессия. Температура. Озноб. Давление.

— А какую вообще болезнь… подозревают?.. — почти уверенный в ответе, как бы перевалив через хребет жизни и стремительно катясь вниз, спросил я.

— Я не скажу.

— Как это не скажешь?.. Ты обязана сказать!..

— Почему это?.. — вдруг возмутилась она. — Это мое личное дело!

— Ничего себе личное — мы же всю дорогу с тобой трахаемся! И без резинки, между прочим!..

— Одно к другому отношения не имеет. Причем базедовая болезнь — и резинка?..

«Базедовая?.. Болезнь?..» — начал я всплывать из ада.

— А ты что думал?.. Вот глаза, видишь?.. — схватила она со стола зеркало. — А теперь вот и шея!..

— Но это же ерунда!.. — вырвалось у меня.

— Как это ерунда?.. — взвилась она. — Для тебя, может, и ерунда, но для меня это жизнь. Если я стану уродкой — то зачем жить?.. Видишь?.. И шея пухнуть начала! Скоро вообще на сову похожа стану!

— Но это же лечится?.. — спросил я, вновь вспоминая Достоевского, которому уже успели заменить смерть каторгой и он садился в сани, с удовольствием давая себя заковать в кандалы. Главное — жизнь продолжается. А проблемы теперь можно решить все до единой!

— Лечится?! Все вы эгоисты и ублюдки, только о себе думаете!.. — взвилась она, швырнула в меня зеркало и побежала в ванную.

Зеркало не разбилось. В бутылке оставалось грамм двести. И даже сигареты еще не кончились.

На другой день она просила прощение за истерику. Оказалось, всему виной была травка, которой её угостил панк-сосед. Марихуана усугубила все ее чувства. Я, конечно, простил, потому что одета она была в мини — юбку, а это уже был настоящий конец света.

1994, Германия

ЗАГОВОРЩИКИ

…Ты просишь, тезка, чтоб я рассказал тебе какую-нибудь веселую историю из немецкой жизни. Это можно. Вот, к примеру, как мы заговор решили соорудить и что из этого вышло. Была тут одна хитрая баба, сербка. Имея один, но во всех смыслах весомый аргумент — большую и красивую грудь — она удивительно ловко умела мужиками манипулировать. И была ровно настолько умна, чтобы не быть дурочкой, и настолько же глупа, чтобы не быть чересчур умной. И очень тонко чуяла, кому и что от нее надо, что и от кого она сама получить может и, самое главное, кому и сколько дать, чтоб каждого на коротком поводке держать. И действовала лучше всякого компьютера. А надо заметить, брат, что мужики тут, в Европе, совсем не такие, как у нас. Тут их можно месяцами динамить — а они довольны: дескать, всё глубоко развивается, серьезно идет. И чем больше их динамишь — тем им приятнее, от такого морального онанизма они жуткий кайф ловят и сильнее к объекту мучений привязываются.

Вот тихо-тихо собрала она себе тройку мужиков: молоденького немчика держала наготове для визы и контактов с властями. Был он еще хорош тем, что жил в другом городе и особых беспокойств не доставлял. Со мной она иногда спала или вела беседы на разные темы, благо больше с меня взять нечего. А с богатым бодрым пожилым немцем-старичком на «Альфа-Ромео» по ресторанам ездила и деньги с него тянула, но, опять — таки, очень аккуратно: знала, когда и сколько можно взять и никогда конкретно деньгами, а всегда только подарками и намеками. Старичок быстро всё смекал, шустрый был для своих лет. Расплачивалась она с ним тоже как-то легко и просто — то ли пальчики на ножках давала ему лизать, то ли сосочки свои сосать (сама рассказала как-то за бутылкой), а ему больше и не надо было, с головой хватало.

Конечно, ты можешь сказать, что такие тройки не только возле неё землю копытами роют и что для этого больших мозгов не требуется, даже наоборот. Не спорю. Просто я о том, что очень уж удивительно тонко она время от времени обоюдную ревность в нас вызывать умела. А мужики ведь — как бараны: куда один прёт, туда и остальные. И нет, чтобы по сторонам осмотреться, что-нибудь другое поискать. Все мы, конечно, знали друг о друге, но дозами. Я знал достаточно и о молодом немчике, и о старичке, потому что «Смирнофф», который мы с ней всегда пили, язычок не только вширь, но и вглубь развязывает.

Но между старичком и молодым немчиком существовали глухие, затаенные и обоюдоострые подозрения, несмотря на то, что немчику она заливала, что старичок — полный импо, абсолютно безопасен и используется лишь в качестве транспортного средства («тебя же нет рядом!..») — а старичку плела, что с немчиком до свадьбы никаких контактов быть не может, что это исключено по законам ее родины и что она вообще чуть ли не девственница и «туда нельзя». То, что старичок мог в это верить, я допускаю, потому что она как-то призналась мне, что ей всегда — в случае необходимости — французской любовью расплатиться легче, чем обычной. Вот такой парадокс. Сладкая теория: и методология проста, и концепция мудра. Старичок, думаю, в любом случае теорией этой весьма доволен был, если только вообще данная проблема его интересовала.

Нам, родной, этих тонкостей не понять. Недаром же говорят, что если женщинам дать властвовать над миром, то был бы не бардак, как теперь, а бордель, где всё построилось бы по сексуальным принципам — импотенты трудились бы на самых тяжелых работах, детей в коммунах воспитывали бы кастраты, у станков стояли бы евнухи, а бомб, кроме сексуальных, как и революций, никаких бы не было — уж амазонки бы позаботились!..

Так вот, начал я про то, как умела она время от времени обоюдную ревность в нас вызывать. Придешь, бывало, к ней, а ее нет. Где?.. А в другой город к немчику укатила. Облизнешься и уйдешь. Или звонит к ней старичок, поужинать приглашает, а она ему отказывает:

«Не могу, мол, должна с ним (про меня) реферат срочно писать». (Конечно, мы с ней только что большого «Смирноффа» убаюкали и кило мяса съели, какой уж там ужин! Однако замечу, что если б голодна была, то и с ним поехала бы ужинать, и меня бы ждать заставила, ибо аргумент имела мощный, как атомное оружие в руках Саддама Хусейна.)

Или звонит ей немчик, при мне не раз бывало, а она ему так, между прочим: «Да, погода поганая, вот вчера в Баден-Бадене, на собачьих бегах, солнце светило…» — Немчик там уже сморкается, с кем была, спросить не решается, а она еще добавляет невзначай: — «Извини, больше говорить не могу, времени нет, у меня человек сидит…» — отчего молодой на другом конце провода уже слюну глотает и комки в горле давит, даже здесь слышно.

Или начнет вдруг старичку подряд неделю отказывать, томно так по телефону вздыхает, разговаривает шепотом, легкими акварелями картины неясные набрасывает, что-де любовь — это главное в жизни, всё остальное — прах и мишура, и вот кто-то сигналит у дверей, и ей надо идти, она не хочет, но не может бороться с собой, потому что знает, что это сигналит тот, которого она столько ждала… И — «Прощай, может быть, мы не увидимся больше, спасибо тебе за всё, я тебя никогда не забуду…» И т. д. и т. п. Старичок, естественно, голову теряет, потому что очень хорошо знает, что деньги и машина не только у него одного на Западе имеются, а глаза — и подавно, и груди ее перфектные не закроешь и не отрежешь, все видят, и что его короткое счастье в любой момент кончиться может. И давай ее по выставкам, ярмаркам и праздникам с удвоенной энергией возить!..