Ступающая по воздуху

Просидел и не утешился. Глаз не сомкнул, а надежду опять украли. Прочь! Подальше отсюда, думает он. Скорее за дверь. Он встает, колени разъезжаются. В голове — карусель. Алкоголь, одиночество. Куда угодно. Бойе шатается, но он еще хозяин им же сотворенной темноты. Уже в подвале соображает, что забыл непромокаемую куртку. Назад — в коридор. Потом — велосипед. Велосипед сестры-парижанки. Куда? Он толкает дверь гаража. Свет вполне наступившего утра высмеивает его и дождевую куртку. Он крутит педали. Вниз по Маттейштрассе. И вдруг снова это воспаляющее пение в голове. Слова, которых он никогда не произносил. Мольба его собственного голоса. Шершавый крик о помощи, как будто жизни скоро конец. Не сходит ли он с ума? Все равно куда. Главное отсюда!

В плавно вогнутые ложбинки, в пазухи чахлых лугов Мариенру спускаются к завтраку первые лучи солнца. Они ложатся на мокрые пестрые травы, пьют росу, а их утреннее дыхание — тонко слоящиеся клубы тумана. Солнце ярится невинно. Воздух долины холоден и прозрачен — ненастье промыло его на совесть. Вид вдаль раздвинут до безмерности. И солнце важничает на изысканно синем фоне. Если бы не Альпы, взгляд мог бы дотянуться до северной Италии.

Сама долина еще лежит в рассветном сумраке. Но вдоль рейнской дамбы уже копошатся крестьяне, имущие и безземельные, вылавливая смытый лес. И делают это смело, как и рекомендовала телевизионная барышня.

А дальше, вверх по течению, километрах в трех от Якобсрота несколько машин посверкивают мигалками, в стробоскопических промельках. Желтая вспышка. Синяя. Полиция, пожарные, Красный Крест, трактор с прицепом. Надсадно орет сирена.

Возбуждены и люди, от слов и жестов пышет горячкой — девочка-то еще жива. Крайне ослаблена, но пока поет, еще жива. Пока звучит тонкий, прорывающийся сквозь хрипы голос, она живет. Ругательства перекрывают друг друга. Георг, хозяин трактора, флегматичный мужик лет сорока, отказывается поднимать ствол на двух витках каната. «Ствол гнилой, — говорит он, — чего доброго, совсем задавит ребенка».

— Ты слышишь меня? — кричал санитар в белом халате, склонившись к норе в нагромождении тины, в перехлесте стволов, толстых сучьев и ржавеющих кусков жести.

Мауди не отвечает. Она поет. Человек светит фонарем в это подобие лисьей норы и снова видит голые, белые, как бумага, подошвы, прутья посиневших ног и укрытый листвой пах. Не видно ни ладоней, ни рук, ни живота. Обо всем этом можно только гадать.

— Если ты меня слышишь, шевельни, пожалуйста, большим пальцем ноги!

— Upside down, boy, you turn me… Inside out and round and round… Instinctively you give to me the love that I need…

После громкой суеты ответственность взял на себя чиновник криминальной полиции, и лишь тогда Георг согласился поднять ствол. Его била дрожь, когда он пустил в ход гидравлику. С бензопилами и баграми, с топорами и лопатами мужчины осторожно расчищали путь к девочке, и наконец ее удалось поддеть шестом и вынести на волю.

Неодетую, со склеенными илом волосами и посиневшим ртом. Руки и ноги в ссадинах. Под почти прозрачной кожей мерцает сеть кровеносных сосудов.

Санитары укладывают Мауди на носилки и укрывают одеялом. Георг, все время целомудренно отводивший глаза от нагого тела, отваживается скользнуть взглядом по лицу девушки, которой спас жизнь. И ему показалось, что она только этого и ждала. И он видит эти глаза, и его вдруг охватывает чувство такого неописуемого счастья, какого он никогда не испытывал. Эти взрослые, такие умиротворенные, открытые, как объятия, всему миру глаза ему уже не забыть.

В дальнейшем криминалистом будет установлено, что Мауди, боясь замерзнуть под многосуточным ливнем, забралась в эту пирамиду из мха и сучьев, которая потом, под натиском бесконечного дождя, просела и придавила девочку. В рентгеновском кабинете клиники Св. Лазаря будут поражены выдержкой этого человека, искалеченного множественными переломами, тем, как он сумел сохранить себе жизнь, укрыть наиболее чувствительные участки тела листвой и тиной, а чтобы не заснуть, пел почти до потери голоса. Но персонал растерянно умолкнет, когда хирург обнаружит на шее травмированной девочки признаки удушения. Гинекологическое обследование покажет, что изнасилование можно исключить. И все же в процессе этого анализа совершится загадочное открытие.

У девочки обнаружен мужской набор хромосом. И хотя внешне фенотип у Мауди совершенно женский, но матка не сформировалась, она вообще отсутствует. Равным образом и яичники. Отсюда и такая задержка с первой менструацией, которая, как оказалось, и вовсе невозможна. Мауди не станет матерью. Она страдает синдромом тестикулярной феминизации. Очень редкий врожденный порок, при объяснении которого в конце концов ссылаются на наследственность. И такой медицинский казус: если человек не может сложиться как мужской организм, он принимает женственный облик. Это уж как бы неписаный закон. Мочеполовая система морфологически феминизируется. Мауди — не Гермес и не Афродита и не то и другое в одном лице. Мауди — мужчина, феноменологически являющийся женщиной. Или другими словами: до того, как Мауди стала мужчиной, ей было суждено быть женщиной.

По груди Почивающего Папы разливается розоватый утренний свет. Он плавно стекает с горной гряды, и ночные тени съеживаются, отступают.

Велосипедист на Даммштрассе уже близок к месту находки. Бойе сбавляет скорость. Он смутно различает то, что происходит на берегу: какого-то человека кладут на носилки и увозят на санитарной машине. Бойе слезает с велосипеда и бросает его в нескольких шагах от себя. Потом кураж покидает его, и он останавливает шаг. Вспышки синей мигалки тревожат его совесть, хотя у него нет причин бояться полиции. Просто его раздражают банковские клерки и полицейские. Так получилось. Бездеятельная ночная жизнь — уже повод заподозрить в этом человеке преступника. Он поворачивается и едет назад, в город. Он смертельно устал. Не раздеваясь, он валится на ближайшее пригодное для лежки место. Это тоже вошло в привычку. В своем доме он может спать где угодно. Когда закрывает глаза, его мыслями завладевает «ромашка», слетевшая с уха.

— Анна, — шепчет он имя — нежный выдох, ласкающий губы. Это — первое слово, произнесенное им за последние дни. Он поворачивается на бок, внюхивается в затхлость обивки кухонной кушетки. Он видит, как мать делает мед. Видит, как сок однолетних елочек капает сквозь натянутую на ножки стула пеленку в стеклянную банку из-под консервов.

~~~

Глаза. Эти глаза. Чудо, а не глаза. Как целый воз счастья. А покойно так, как бывает только в здоровом, полном хлеву. Когда вся скотина спит и лишь мерно посапывает.

Георг Молль, мечтательно млея, стоял под белым неоновым небосклоном своего коровника, положив подбородок на перекрестье ладоней, упиравшихся в рукоятку вил. Он сделал глубокий вдох, ибо этот теплый парной дух был для него слаще всех ароматов на свете. У каждой из двенадцати коров было имя, и над каждой кормушкой висела маленькая шиферная табличка с указанием даты рождения, имени и дня осеменения. Он различал все двенадцать аж по выражению морд. Как-то побились об заклад с братом Ульрихом: кто сумеет опознать больше коров только по запаху от шкуры? Ульрих имел жалкий вид. А далее — ресторан, куда обычно путного человека и дюжиной волов не затащишь, потому что крестьянин ест дома. На Филиппусштрассе пировали четыре часа, у индуса, а под конец велели завернуть в фольгу клеклые лепешки с остатками риса и мяса и забыли дать чаевые. Индус вежливо поклонился, и тут надо добавить, что вошедшее в поговорку терпение не покидало его и в Якобсроте. Через три года тоскливой пустоты зал ресторана «Махараджа» начал исподволь наполняться клиентами.