Не говорите с луной

— Почему не пришёл к нам? Ты же слышал, что мы ведём бой.

— Слышал, Саня. Не пускали они меня. Прикажешь стрелять в них?

Нет. Это же в какую даль безумства необходимо отпустить своё сознание, чтобы решиться на такой приказ? И существует ли такая даль? В безумстве — да. А в здравом уме? В той самой здравости, которая вопит в своём желании выжить? Не меняется ли всё местами в данном случае: безумство с разумностью? А совесть? А её муки? Об этом надо спросить самого Савченко. Он теперь образованный… Мёртвые сраму не имут. Эту ношу он скинул на живых. Но приняли ли они её или оставили где–то там, на каменистой дороге вместе с раздавленным до хруста содержимым тюка.

Такими размышлениями он приручал свой гнев, понимая, что ничего уже не исправить, не изменить. Необходимо было просто отдать последнюю дань.

БТР торопливо скребся всеми своими восьмью колёсами по колючему и шершавому гравию дороги, всё дальше и дальше уходя от холода опасности, от смертоносной темени ночи.

Утром его разбудил Сазонов.

Александр мог припомнить, как они приехали на заставу, а дальше память была словно гильотинирована, и лёжа на кровати в той же самой одежде, что и в ночном выходе, он силился припомнить хоть какие–нибудь детали. Но последним запомнившимся моментом был освещённый фарами бронетранспортёра КПП заставы. Затем — темень, словно в сознание, ослабленное пережитыми ужасом и потрясениями, хлынула сама ночь.

Старший лейтенант Сазонов держал в руках кружку, от которой сильно пахло кофе.

— На–ка, похлебай. Горячий! Кофе, растворимый. Из личных запасов.

Сознание, не отдохнувшее, плавающее, словно в расплавленном мозгу, упорно не хотело устраиваться в действительности. Это было похоже на сильное опьянение.

Он с трудом сел на кровати, едва соображая, что спал (или просто потерял сознание) не только в перепачканной одежде, но и с оружием, притом, не поставленном на предохранитель.

Кофе действительно был горячим. Натуральным он был весьма условно. Вкус настоящего кофе ещё был памятен с недавней Беларуси. Но и этот был хорош. Горячий, ароматный и сладкий. После всего пережитого он был как средство против похмелья.

Пару глотков и кисель сознания стал обретать форму, впиваясь невидимыми нитями чувств в окружающую реальность.

— Как я здесь оказался?

— Сам дошёл. Дошёл до койки и рухнул. Я тебя не стал трогать и другим не велел.

— Чёрт! Автомат на предохранитель даже не поставил.

— Он пуст. Я проверил.

— Чего ж не забрал?

— Не рискнул.

Александр ещё отхлебнул из выщербленной, исцарапанной эмалированной кружки живительного напитка. От тепла внутри оттаивала душа, и размягчалось сердце.

— Который час? — спохватился он, глянув на часы и увидев, что они разбиты.

— Пять минут по шести.

— Мог бы и не будить. Мне вчера досталось.

— Извини. Не моя прихоть.

— Лунатик? Чего хочет?

— Не знаю. Приехал с джипами. Попросил доставить тебя живого или мёртвого.

— И это просьба? — усмехнулся Александр.

— Как есть, — слегка хмыкнул Виталий.

В комнатёнке было светло. Жёлтый свет солнца ядовитым золотом вливался в помещение через небольшое оконце.

— Тепло? — не скрывая надежды в голосе, спросил Александр, ёжась от холода, которым были пропитаны его ноющие от боли члены.

— Не холодно. Прохладно. К обеду снова будет жарко. Ты сразу пойдёшь или позавтракаешь. Я приказал в штабе накрыть.

— Я потом поем, Виталик. Боюсь, что блевану после общения с Лунатиком. Где Савченко?

— Там, — глухо и неопределённо ответил Сазонов, махнув рукой в

сторону входных дверей. — Куда он денется. Вдаваться в детали не было желания.

— Тебе бы умыться и показаться нашему санитару. Лицо разбито так, что и не узнать.

С кряхтением и стонами Александру удалось подняться с кровати. Одежда на нём высохла. Вместе с ней высохли и стали жёсткими грязь и глина, которую он собирал, ползая ночью по дороге и среди камней. Теперь она скребла по ушибам и ссадинам, доставляя неприятности. О ноющих от крепатуры мышцах, ушибах можно было и не вспоминать. Больше же всего болело лицо, особенно подбородок. Болели зубы. Он коснулся их пальцами, и от этого лёгкого прикосновения едва сдержал крик. Из глаз покатились слёзы. Морщась от боли, он провёл по зубам языком. От четырёх передних мало, что осталось. Ещё несколько легко расшатывались языком.

— Твой санитар зубы драть умеет? — И вспомнил: — Как Залобов?

— В принципе, неплохо. Зуб ему вчера всё–таки выдрали. Жалуется на боль в животе. Поднялась температура. Если за пару дней не спадёт, буду везти на «базу», чтобы отправить в санбат.

— Вызови на завтра «вертушку». Мне бы тоже не мешало в санбат. С такими клыками с меня боец никакой. И, кажется, челюсть сломана.

— Говоришь ты вроде бы неплохо. Шепелявишь немного.

— Это акцент, — постарался пошутить Александр. — А челюсть болит и странно скрипит, если подвигать нею.

— Больше ничего не беспокоит?

Он ничего не ответил. Вместо этого опрокинул остаток кофе из кружки в рот. Глоток получился большим. Невероятная боль резанула по челюсти и вязким жаром растеклась по нижней части лица. Зазвенело в ушах. Пришлось подождать минуту и опереться рукой о белёную стену, чтобы не упасть, когда сознание внезапно разрыхлилось и ожило в глазах электрическими сполохами.

— Фу–ты, — выдохнул он, переводя дыхание и прислушиваясь к предупредительному звону в ушах. Зуммер стал тише. — Попустило. Пошёл-ка я на хрен… то есть — к Лунатику. А ты всё–таки вызови «вертушку», Виталий.

— Понял, понял, — похлопал его по спине товарищ. — Ты только поаккуратнее с этим долбанным майором. «Никак нет», «так точно» и так далее… Что тебе объяснять — не маленький же. А я пока позову санитара. Придёшь — рожу твою посмотрит, поможет отмыться. Ты весь в кровище… Потом завтракать будем.

Небо было ясным. Несмотря на то, что со стороны границы, из Афганистана, дул тёплый ветер, в этот ранний час было ещё прохладно. Ветер успел подсушить глину, и она, будучи ещё мягкой, уже не липла к обуви. От кухни, укрытой в тени старых шелковичных деревьев, доносились запахи, дразнящие желудок. Где–то в загоне, ожидая кормления, в нетерпении повизгивали собаки. За КПП стояли четыре автомобиля вездехода, замызганные, обляпанные грязью до такой степени, что едва можно было узнать в них несколько «ниссан–патрол» и один «мицубиши–паджеро». Хорошие машины, не чета «козлику», который стоял неподалёку от кухни, в тени шелковиц, накрытый выгоревшим на солнце тентом, из–под которого выглядывали колёса, оголяя нищету стёртых до проволоки шин.

Александр вздохнул и осторожно коснулся челюсти. Каждый шаг отдавался в ней гулкой болью. Наверняка, всё–таки перелом.

Архаровцы разбирали привезённые ночью из аула тюки, доставая коробки. Это была какая–то бытовая техника. Издали Александр узнал по картинкам на коробках, что это были видеомагнитофоны, стереосистемы и что–то ещё. Бойцы носили эти коробки и загружали их в автомобили. Все были грязными и какими–то изношенными. Ночь выдалась нелёгкой.

Недалеко от КПП, на короткой проездной аллейке заставы, прямо в мягкой грязи лежало тело человека, накрытое куском тяжёлого и мокрого брезента. Это был Шевалье.

Возле трупа на корточках сидел майор Супрун, и что–то делал с руками мертвеца. Когда подошёл Александр, Лунатик неторопливо засунул негнущуюся руку погибшего под брезент, но она тут же вывалилась. Саша успел заметить, что крайние фаланги на пальцах руки были обрезаны.

— А-а, Александр Николаевич, — с улыбкой произнёс майор, поднимаясь во весь свой «наполеоновский» рост. — Доброго утра, уважаемый!

Он наклонился и быстро сунул длинный кинжал в ножны, которые были закреплены за голенищем берца.

— Ничего доброго, товарищ майор, — ответил Александр. — Зачем звал?

— Порядок такой, офицер. Отчитаться должен о выполнении задачи.

— Выполнении? — не без удивления переспросил старший лейтенант.