Смерть Анакреона

Когда жена набросилась на него с упреками, он не стал ничего отрицать. Вел себя сдержанно, сохраняя хладнокровие, потребовал от нее развода. Этого она никак не ожидала и еще пуще разъярилась. Она, конечно, не молчала, и история вихрем разнеслась по городу. Несколько недель Кристиания жила под знаком скандала в семье Лино.

Вильгельм Лино между тем собрал не спеша свои вещи, не забыл взять любимые картины и рисунки Домье, хранившиеся в ящике письменного стола, и переехал в «Викторию» [22], где он снял несколько комнат в старом крыле здания, которое теперь сгорело. Комната с мраморным камином в стиле Людовика XVI служила ему гостиной.

Все произошло настолько головокружительно быстро, что никто не успел по-настоящему опомниться.

Дагни в результате оказалась бездомной. Постановили, что камергерша сохранит за собой первый этаж на вилле «Леккен». Герман перебрался на второй этаж и расположился там с большими удобствами. Когда семья узнала о денежном распределении, которое было уже согласовано и подписано, узнала, что никто особенно не пострадал в экономическом отношении, в доме постепенно воцарились мир и покой.

Но Дагни, она очень изменилась. Она жила любовью, раз она решилась на этот шаг — быть с доктором Врангелем, она решилась на него всей душой. Она отдалась ему полностью. Неосознанно, но она вела с ним борьбу, хотела его тепла, беззаветной преданности. Она была слепа в своем чувстве, она сочинила себе его, она видела в нем то, что хотела видеть, а не то, что было на самом деле.

Ей пришлось покинуть «Леккен». В другой обстановке и при других обстоятельствах она, вероятно, огорчилась бы своему изгнанию, но теперь она восприняла его как само собой разумеющееся событие. Она переехала на время к тете Каролине. И единственное, что ее беспокоило, так это сумрачность дяди Вильгельма, она понимала — он страдал.

Он действительно страдал, но не от разразившегося скандала. Нет, его мучила мысль, что абсолютно все, также близкие люди, знали, как он полагал, о неверности Лаллы Кобру. Особенно смущал его ледяной взор сына Германа, да вдобавок он был настолько нездоров, что не мог работать и был вынужден передать сыну дела фирмы. И еще глаза города. Он тоже страдал от этого вечно бдительного ока, где как бы пряталось прошлое Лаллы Кобру и подстерегало его на каждом шагу.

Первой навестила его в Виктории Дагни. Не объясняясь, она дала ему понять, что она на его стороне, всегда и во всем.

Несколько иначе отнеслась к происшествию в доме Лино Лалла Кобру. Оно не совсем отвечало ее замыслам. Скандал, да, он не особенно занимал ее, в этом смысле она была непробиваема. Но она надеялась сохранить для себя на будущее общество Дебрица. Поначалу двоюродный брат удвоил свою любезность к ней, да, даже фру Дебриц показала себя с самой наилучшей стороны, хотя их отношения всегда были более чем холодными.

Дебриц сказал жене: «События развиваются, как я ожидал, и теперь нельзя тянуть, другого удобного случая может не представиться, нужно действовать — и незамедлительно!» Тогда, в первый раз, Дебрицу удалось благодаря Лино блестяще провернуть дело с постройкой новой фабрики, и теперь он надеялся на успех, тем более что Лино одряхлел и нуждался в сочувствии, и поэтому он снова в один прекрасный день появился у него в конторе с новым проектом и с новыми предложениями.

Но в ответ он получил решительное и безоговорочное «нет».

Дебриц не на шутку рассердился и поклялся мстить. Его дом стал центром сплетен и пересудов о Лалле Кобру и Вильгельме Лино. Дебриц был тщеславным человеком, и вполне понятно, что он стал искать другие связи и другие возможности для осуществления своих планов. Лалле Кобру дали понять, что ей отказано от дома.

Йенс также исчез с горизонта, и Ларс Бахе написал оскорбительное письмо. При ней остался один Вильгельм Лино, хотя она великолепно понимала, что, когда дрязги улягутся, высокое положение Вильгельма Лино изменит общественное мнение.

И он, ее друг, тоже вел себя как-то странно. Да, он, как всегда, держался по-рыцарски, но прежней пылкости, былого вожделения к ней она теперь не замечала.

Она была гордой и не искала сочувствия, всю зиму просидела одна. Ах, если бы только куда-нибудь уехать… Но на ее просьбы Вильгельм Лино неизменно отвечал, что дела фирмы, мол, не позволяют. И он не обманывал, он начал вводить сына Германа в курс дела. Кроме того, он узнал при обследовании у профессора Блоха, что у него рак, и консилиум врачей единогласно решил, что операция не поможет. Опухоль лучше было не трогать. Она не знала этого приговора, но видела, что он болен. Теперь он действительно выглядел «замшелым».

Для любящей праздники и веселье Лаллы была необычна тишина, образовавшаяся вокруг нее. Но в тиши жизнь снова заявила о себе. Главные вопросы, жизненно важный вопрос: есть ли на земле хоть один человек, кто любит меня? И в долгие бессонные ночи она производила смотр своему разуму и своим чувствам. Неуверенность в себе росла. Иногда она думала, что, может быть, Библия и псалмы помогут ей. Все складывалось не так, как было задумано, она медленно гибла, чахла, превращалась в жалкое убогое существо. В часы тиши и уединения ее воля была сломлена, появился страх, страх ребенка перед тьмой. Поговорить с Вильгельмом? Она никак не хотела понять, что по существу она вершила сама над собой суд, суд чести и совести, человеческий суд. Прежде она была желанной, ее принимали с распростертыми объятиями, а теперь вот она находилась одна, в неприятном мире своих чувств и в окружении враждебности. И теперь впервые обнаружились в ней черты, обусловленные ее воспитанием и духом отчего дома, средой, взрастившей ее.

Зима проходила, уступая место весне с оттепелью. Ее положение, однако, оставалось почти неизменным. Лино изо всех сил пытался ускорить развод и получить разрешение на женитьбу. Но камергерша встала на дыбы.

Неофициальность их связи разъединяла их. Он заходил к ней один раз в день. Часто оставался сидеть до вечера, но потом уходил, и она заметила, что он ни разу не выказал желания остаться на ночь. Теперь она хотела этого. В своем одиночестве, в своем призрачном страхе она тосковала по нему, тосковала всей душой. Он должен, должен помочь ей.

Он очень постарел за зиму, выглядел дурно. Она побледнела и похудела. Ей было больно видеть перемены в нем, причем не в лучшую сторону, видеть, что он нездоров и что она не может действенно помочь ему. Отныне она желала протянуть ему руку помощи, поддержать его, жертвовать ради него. Тот маленький зачаток характера, наметившийся у нее в детстве, но не развившийся полностью, теперь дал о себе знать. Теперь настал его звездный час. Она не спрашивала себя, любила ли она Вильгельма Лино, был ли он мужчиной, отвечавшим ее требованиям, она не знала. Одно она знала, что ей нужен был просто человек, она должна иметь его при себе, и он был добрый.

Но унижаться и просить она не умела и не хотела, слишком много пришлось ей вытерпеть в жизни. К тому же Лино мог не поверить. Вильгельм Лино стал таким странным в последнее время.

Вильгельм Лино сам себя не узнавал, не мог понять, откуда взялась эта всеобъемлющая слабость, безразличие, незнакомые ему прежде. Огромное душевное потрясение, которое он пережил с Лаллой Кобру, как бы медленно ускользало, а потом и вовсе исчезло. Снова и снова виделась ему одна и та же картина, когда он в тот вечер узрел себя в роли Анакреона, трезвая правдивая картина. Так бывает, когда пожилой мужчина влюбляется.

Уже несколько раз у него появлялись сильные боли, приходилось обращаться к профессору Блоху… Он получал морфий. Когда ему теперь становилось нестерпимо плохо или дурное настроение овладевало им, он принимал морфий и на время ускользал от всех бед и страданий. А страдал он очень, очень. Он изменился. От его радушия не осталось и следа, в манере говорить, даже в улыбке появилось нечто саркастическое. И еще — пришла безысходная тоска, рвущая все скрепы, обнажающая нутро, в котором одна пустота. Он спрашивал себя подчас, неужели можно оставаться таким равнодушным перед смертью, перед исчезновением. Его страсть к Лалле Кобру тоже потухла, он любил теперь сидеть и размышлять. Вместо живой жизни — безучастность, неизвестная дотоле его энергичной натуре, медленное погружение в меланхолию. И все же, несмотря ни на что, неясное стремление, возжелание присутствовали в нем, но не по Лалле Кобру.