Караван в горах. Рассказы афганских писателей

Возле моего локтя по-прежнему коптила лампа, а я с досадой спрашивала себя, как же так вышло, что ни один из моих учеников — все же некоторое утешение — не написал «Рустам и Сохраб»? «Видимо, — подумала я, — все героическое у них из памяти вытеснило то несметное количество любовных сюжетов, которые им приходится изучать по программе».

Разлинованная в мелкую клетку экзаменационная ведомость наводила на меня тоску. Собрав работы, я неуверенно начала переносить отметки в ведомость. Чтобы подсчитать общий балл, я достала микрокалькулятор, подаренный мне одной сердобольной подругой, заметившей, что я крайне слаба в арифметике. Вот и сейчас, когда я стала складывать пятнадцать баллов за устный и одиннадцать за письменный экзамен, а потом прибавила еще девять баллов за домашнее задание, у меня получилось сорок пять. Многовато. Наверное, нажала не ту кнопку. Решив, что калькулятор неисправен, я начала нажимать на кнопки более внимательно и успокоилась лишь после того, как несколько раз сложила пятнадцать, одиннадцать и девять и у меня получилось тридцать пять. И все же в силу присущей мне мнительности я вписала в ведомость полученную цифру без особой уверенности, втайне опасаясь возможных упреков со стороны отдела успеваемости.

Тут я вспомнила, как накануне сидела в учительской, стиснутая с двух сторон другими преподавательницами, и потихоньку наблюдала, с каким напряженным вниманием они проверяли годовые контрольные по своим предметам, словно только сейчас поняли всю их важность.

Преподавательница богословия в выцветшей белесой чадре, подрагивающей при каждом движении, проверяя работы, в отчаянии качала головой и что-то шептала, — наверно, умоляла бога простить ее ученикам те ошибки, которыми они погрешили против создателя, и наставить их на путь истинный.

Учительница географии запуталась в густой паутине линий на своих картах. Она выглядела такой усталой, словно обошла пешком все те земли и страны, где ее ученики без войн и кровопролитий перекроили границы по своему усмотрению, великодушно позволив некоторым государствам поделиться с соседями целыми районами суверенных территорий. Задыхаясь от ярости, учительница географии наносила на карты новые линии в виде огромных нулей.

Историю в нашей школе преподавала полная женщина, которая постоянно жаловалась, что «абсолютно ничего не ест и все-таки ужасно толстеет». Имела она и другую особенность: в любой ситуации лицо ее оставалось совершенно бесстрастным. Не исключено, что такой невозмутимой, если не сказать бессердечной, ее сделало именно преподавание истории, состоящей, как известно, из одних убийств и побоищ:…Атилла… Нерон… Чингисхан… нацистские тюрьмы… современные камеры пыток… А чревоугодие, возможно, помогало ей отвлекаться от всех этих кровавых событий. Как бы там ни было, сидя в черном, накинутом на плечи пальто, она с аппетитом грызла кедровые орешки, поминутно извлекая их из кармана; хладнокровно бросала скорлупу себе под ноги и красной ручкой ставила под ответами отметки, определяя таким образом дальнейшую судьбу истории.

Учительница математики была особой сварливой и раздражительной, — должно быть, ее утомляли и расстраивали скучные арифметические действия и ежедневная возня с цифрами. Она быстро проверяла ответы по какой-то бумажке.

Учительница литературы, женщина жизнерадостная и улыбчивая, неожиданно расхохоталась. Надо сказать, что каждый день ей приходилось буквально десятками читать прекрасные стихи на фарси, а поскольку ее ученики, не сознавая, сколь предпочтительна подобная участь, брать с нее пример не желали, ей приходилось повторять каждое стихотворение по нескольку раз, что лишь удваивало ее удовольствие и поднимало настроение.

Услышав ее громкий смех, все подняли головы. Преподавательница богословия перестала возносить мольбы всевышнему, учительница географии, остановившись на полдороге, воспользовалась паузой, чтобы отдышаться после утомительного марафона по землям и странам без границ и пределов; учительница истории выбралась из потоков крови, пролитой в многочисленных сражениях, а преподавательница математики бросила свои подсчеты и вычисления.

— Слушайте! Сейчас вам прочту вопрос и ответ, — не переставая хохотать, сказала учительница литературы. — Вопрос такой: «Что вы знаете об Ансари?»

В ответ на это один из учеников, напрягши свой слабый умишко, не придумал ничего лучшего, как нарисовать в тетрадке портрет Ансари, которого, бог ведает почему, изобразил косоротым, в большущей чалме, с крошечными глазками и двоеточием вместо носа. Перекошенный рот и стыдливо опущенный взгляд наводили на мысль, что Ансари запечатлен в момент чтения собственных стихов. Рядом было написано: «Ансари».

Портрет сконфуженного старика, неумело выполненный на листке с экзаменационной работой, учительница литературы со смехом показала каждому. Все от души посмеялись, кроме преподавательницы богословия. Но это не удивительно, — вполне могло быть, что в экзаменационных работах своих высокообразованных учеников ей доводилось встречать портреты самого господа бога — что ей после этого какой-то Ансари?!

В тот самый момент, когда учительская сотрясалась от хохота, вошла еще одна учительница, самая тихая и застенчивая из нас, с неуместной почтительностью подала экзаменационную ведомость начальнице отдела успеваемости и присела в уголке. Начальница отдела успеваемости, которая до этого исподлобья наблюдала за нами, достала из сумочки очки и начала внимательно проверять и перепроверять ведомость. Вдруг она спросила вполголоса:

— Уважаемая! Сколько будет тридцать пять плюс тринадцать? Сорок три или сорок восемь?

Учительница побледнела и что-то промямлила, а затем, вместо того, чтобы сказать, что, скорее всего, она неразборчиво написала цифру восемь и та стала похожа на три, дрожащим голосом ответила, что она «заполняла ведомость вечером при коптилке»… Начальница торжествующе заметила, что «все так работают, и ничего…». Пристыженная учительница густо покраснела и, опустив голову, замолчала. Вот почему я заполняла ведомость с особой осторожностью, — чтобы потом не краснеть и не оправдываться.

Как раз когда я мучилась с цифрами и мои пальцы блуждали по кнопкам калькулятора, в комнату вприпрыжку влетела моя четырехлетняя дочь. Держа в руках оставшийся от экзаменов лист бумаги, она выпалила:

— Видишь, мамочка, я твой портрет нарисовала.

Как всякому человеку, мне было любопытно узнать, какой меня представляют другие люди, поэтому, отложив в сторону калькулятор и ведомость, я придвинула лампу поближе… Портрет, исполненный шариковой ручкой, состоял всего из нескольких деталей. Большая голова. Пара выпученных глаз без бровей, нос — тонкая вертикальная черточка, рот — жирная точка. Еще одна черточка соединяла голову с несоразмерно маленьким туловищем. От шеи с обеих сторон шли вниз две дуги, пропадавшие где-то у талии. Из юбки торчали две палочки, видимо ноги, такие же тоненькие, как нос и шея. Ноги висели в пустоте, и сама я как бы болталась в воздухе, словно повешенная. Ушей не было вовсе. Дочь, вероятно, знала, что без них живется спокойней, и поэтому, заботясь обо мне, изобразила меня безухой. Мне стало страшно. Я вдруг испугалась того, что дочь видит и представляет меня именно такой, как на этом портрете. Но я ничего ей не сказала и засмеялась. Дочь сочла необходимым дать к портрету дополнительные пояснения:

— Видишь, у тебя руки в карманах? Это ты достаешь для меня леденцы.

Было приятно, что даже от нарисованной мамы девочка ждет чего-то хорошего. Правда, сколько я ни вглядывалась, так и не поняла, чем у меня заняты руки. Конечно, раз они исчезали у пояса, вполне вероятно, что я сунула их в карманы за леденцами, хотя на рисунке никаких леденцов не было, и только моя дочь ухитрялась их там узреть. Дочь еще не закончила объяснений, когда примчалась моя младшая и, выхватив у нее листок, бросилась бежать. Старшая подняла крик, и обе, сойдясь в темном углу, принялись колошматить друг друга. Рисунок был разорван напополам, после чего атаки возобновились с удвоенной яростью. Я разняла их и объявила, что «драться нехорошо», что «младшие не должны бить старших, старшие — младших, и вообще — никто никого бить не должен». Я знала, что эти извечные материнские наставления абсолютно бесполезны: пока дети маленькие, в ход идут кулаки, когда вырастут — кулаки заменят кинжалы и пули, и поэтому непутевые дети Адама всегда готовы превратить божью землю в игрушку для своих жестоких военных забав и осквернить ее чистоту кровью.