Оглянись назад, детка!

Я припарковала «Ситроен» перед покрытым копотью кирпичным зданием и подумала о том, что мой отец сейчас наверняка ужинает, сидя перед телевизором. Пройдя через калитку из кованого железа, я увидела ровную изгородь и женщину, которая вытряхивала скатерть в окно. Вскоре дверь распахнулась, и я увидела отца в шлепанцах и шерстяном халате. Судя по всему, мой приход его не обрадовал, впрочем, я и не ожидала другого.

Из старого дома он перевез сюда лишь кое-какую антикварную мебель и библиотеку. При виде беспорядочной груды книг, заполнивших небольшую гостиную, я вспомнила Дилана Томаса, который говорил, что библиотека — это клиника для умственно больных. Не сказав ни слова, отец вернулся на кухню домывать посуду, а я последовала за ним.

— Выпьешь ячменного кофе? — спросил он.

Я кивнула и села за квадратный стол, на середине которого стояло серебряное блюдо. Отец открыл шкаф, окрашенный в зеленый цвет, и достал оттуда банку с кофе. Я отвела взгляд от батареи пустых бутылок анисового ликера, стоявших на буфете, и уставилась на экран телевизора, где писатель-телеведущий с фальшивой улыбкой интервьюировал воображаемых журналистов по поводу преступления в Конье. Набравшись смелости, я поставила на стол коробку из-под обуви, которую захватила с собой.

— Папа, это письма Ады. Хочешь почитать их? Отец бросил в ведро старую губку для мытья посуды, подошел к телевизору и переключил канал. В ток-шоу обсуждали войну против Ирака. Когда сообщили, что Северная Корея создает атомную бомбу, он согласно кивнул. Когда я спохватилась, было уже слишком поздно, так как провокационная фраза вырвалась сама собой:

— Что ж, в конце концов, ты прав, американское самоубийство важнее самоубийства моей сестры…

Старший фельдфебель взял полотенце для вытирания посуды и подошел к подставке для фотографии, стоявшей на буфете.

Я наблюдала, как он аккуратно и тщательно стирал пыль с лица моей матери, моего и моей сестры. На лужайке лежала Илариа Маджи, по мужу Кантини, в костюме кремового цвета: она с улыбкой смотрела, как я и Ада кувыркались перед объективом фотокамеры.

Я наблюдала за действиями отца, спрашивая себя, будем ли мы с ним когда-нибудь говорить о нашей семье. Но, возможно, есть жесты, которые все говорят; возможно, нет ничего более очевидного, чем его рука, ласкающая стекло. В таком случае, решила я, это не как в фильмах, когда один человек подходит к другому и говорит: «Поплачь на моем плече», и все думают: «Наконец-то он изольет душу». В жизни не всегда происходит именно так. В жизни есть слезы, которые просто непозволительны или которые возникают, когда человек полностью сломлен.

Отец налил мне кофе в большую выщербленную по краям голубую чашку, которую он взял с собой при переезде и которая была частью старого чайного сервиза Налив в бокал немного анисового ликера, он снял очки, чтобы стоявшая позади меня фотография потеряла очертания.

Я не выдержала и спросила.

— Где ты был в ночь, когда Ада покончила с собой?

Бокал с анисовым ликером выпал у него из рук и разбился вдребезги. Я хотела было нагнуться, но отец оказался проворнее: он встал, взял совок, собрал стекла и выбросил все в мусорное ведро. Потом он снова сел за стол, скрестил на груди руки и уставился в стену.

— Дома, как всегда.

— Я говорила с тетей Лидией… Я устала, папа.

Он кивнул и вздохнул.

— В ту ночь ты ночевала у Кьяры Ванни, помнишь? У твоей университетской подруги… Я очень поздно приехал в Рим. Хотел сам убедиться в том, что устроила твоя сестра. Она открыла мне дверь в черной комбинации, с наполовину пустой бутылкой виски в руке, Я вошел и увидел развалившегося на диване парня, который тер десны. Когда я спросил, пьяна ли она, в ответ Ада лишь рассмеялась мне в лицо. Я не мог этого вынести. Я приказал ей одеться, чтобы увезти ее оттуда, но она начала вопить и оскорблять меня. Парень сказал, что уходит и оставляет нас одних продолжать выяснять отношения, что он и сделал. Все случилось очень быстро, Джорджиа. Ты просто не представляешь, как некоторые вещи быстро происходят. Я пошел в ванную вымыть лицо, а потом сел на край ванны, чтобы подумать. Ада только что сказала мне, что в том, что случилось с мамой, виноват только я…

Я налила в чашку немного анисового ликера.

— Твоя мать всегда чувствовала себя плохо. У нее были ее таблетки, любовник и муж-карабинер. — Он произнес с ненавистью: — Карабинер. Постепенно мы отдалились друг от друга. В браке так иногда бывает. Когда она решила врезаться на машине в ворота, мне стало так обидно, и я подумал: что я знаю об этой женщине?

Он встал, взял другой бокал и налил в него до краев анисового ликера.

— Я вышел из ванны. Ада все еще стояла там и пила прямо из горлышка бутылки. Казалось, она играла одну из своих ролей… Ты же знаешь, какой она была, не так ли?

Мой голос прозвучал словно вздох.

— Я не знаю, какой она была, папа. Не знаю.

Я вышла купить мартини в наброшенном на пижаму плаще, с грязными волосами и черными кругами под глазами, словно всю ночь занималась любовью. Когда я вернулась, на ноч ном столике меня ждала еще одна книга Колет — «Анапе Нин». Но я включила телевизор и стала смотреть Сентьери на полной громкости. Джулио злится. Говорит, что не может видеть меня в такой депрессии, а потом спрашивает, где я провела ночь…

— Я закрыл руками уши, чтобы не слышать ее.

— Почему?

— Она смеялась и не могла остановиться.

Я ему говорю, что скучаю по своему пианино, что дома оно расстраивается и пылится…

— Открыв дверь квартиры, я выскочил на улицу.

Но я скучаю не только по пианино, Альдо, я скучаю по нашим кувыркам в снегу, по жетонам музыкальною автомата, «Подари мне улыбку» Друпи, по твоему голубому «Ситроену» модели «Dyane», скучаю по запаху Джорджии и в девять лет: она пахла также, как крекер Дориано…

— Она была жива. Когда я ушел, Ада была жива. После похорон я повсюду искал того парня, но он сгинул в никуда. Позавчера он позвонил мне, и мы встретились.

— Это я знаю. Что ему было нужно?

Он двусмысленно крутанул головой и скривил губы в усмешке.

— В ту ночь, вернувшись, Андреа Берти увидел, что дверь была приоткрыта. Должно быть, это я не закрыл ее. Он вошел, Ада была уже мертва. Все эти годы он думал, что в этом деле замешан я, а мне казалось, что это его вина… что он вернулся… что они спорили. Но Ада умерла в промежутке между моим уходом и его возвращением. В те двенадцать минут, когда она оставалась одна.

И еще, я скучаю по своей матери…

Трясущейся рукой он взял бокал.

— Из нас двоих там никого не было… Ни одного свидетеля, никакой помощи ждать не приходилось. Разве в телефильме не так бы сказали? Но что это меняет? Поводов, чтобы обвинять друг друга, было предостаточно. Он был всего лишь неприкаянным парнем, а на счет твоей сестры я всегда ошибался, а может быть, и на счет всей семьи, а самое лучшее, что было во мне, отдавал чужим людям.

— Почему Андреа не сказал мне о своих подозрениях против тебя?

— Потому что он хотел защитить тебя.

Одним залпом отец выпил анисовый ликер, а я взяла коробку из-под обуви. Мы встали одновременно: я пошла к двери, он — к телевизору, сделать громче звук.

Зачем вам знать правду?

Утро в агентстве выдалось спокойным: немного телефонных звонков, несколько оплаченных чеков и одна синьора, которая уже два месяца не получала известий от живущего в Париже сына и не знала, обращаться ли ей в итальянское консульство или в телевизионную программу «Кто его видел?». Ко мне даже зашла Джермана Бонини, сияющая от радости, потому что ее муж вернулся. Судя по всему, балерина из Бозена уехала за границу с хореографом.

После обеда пришла женщина лет сорока пяти, высокая и стройная, с низким лбом, рыжими непричесанными кудрями, темными и отсутствующими глазами. Под лисьей шубой виднелось облегающее платье, которое подчеркивало очень маленькую грудь. Первые четверть часа она была очень лаконична и на мои вопросы отвечала «да» или «нет», только покачивая или кивая головой. Немного привыкнув к обстановке, она стала рассказывать о своем муже, который был коммерсантом и в страхе стать банкротом проводил ночи неизвестно где и с кем.