Одиночество в Вавилоне и другие рассказы

Встречные взгляды, покачивание головой.

— Хорошо, — сказал нотариус. — Тогда прошу ознакомиться с текстом договора и подписать его. Каждая партия получит по экземпляру.

— Партия? — переспросил Принтц. — Сподобил господь на старости лет сделаться целой партией. Забавно. Партия Принтца. Я и председатель, я и казначей, я и рядовой член, я и избиратель. А оппозиции не будет за недостатком рядовых членов. Партия кроткая, как агнец. Ладно, давайте ее сюда, эту бумажку.

Принтц читал внимательно, скользя пальцем с одной строчки на другую. Руннельт передал скрипящий лист своей жене, сделал вид, будто заглядывает в текст сбоку, а сам косился на Принтца. Во время чтения Принтц беззвучно рассмеялся. «Что-нибудь не в порядке? — подумал про себя Руннельт. — Ясно, не в порядке, раз старик так по-жульнически ликует. Его халупа, без сомнения, уже прожила лучшую часть своей жизни. Правда, участок у него отличный… Если малость подремонтировать дом да подкрасить… Во всяком случае, двадцать тысяч — первый взнос и по двести ежемесячно — это совсем немного, когда цены на землю достигли у нас мирового первенства. Но почему он смеялся?»

Хотя старый Принтц вовсе не смеялся. Верней сказать, он смеется всегда. Сожженный рот, изуродованные губы, они вечно сложены в улыбку. Лицо старика словно распадается на две части. Сверху гладкая светлая кожа, над переносицей пара пигментных пятен, как у всех стариков, но вот ниже, от скул и до шеи, все лицо лиловое, отечное, в рубцах. Тяжелые ожоги, плохо залеченные. На лицо будто налеплена вечная ухмылка.

Руннельт бросил поспешный взгляд в договор, который жена его держала на ладонях, словно поднос.

Принтц лишь мельком глянул в его сторону и снова скалится над своим экземпляром.

Руннельт оторвался от чтения. Старик не сводил с него глаз. Вот он нахмурил лоб, посредине — вертикальные складки, по бокам — поперечные; словно силуэт вороны, когда та расправляет потрепанные крылья.

«Доволен ли Принтц договором? А почему бы и нет? Двадцать тысяч на руки, это тебе не баран начхал. Мы с Беатой четырнадцать лет собирали эти деньги по грошику. Двадцать тысяч марок — это неиспользованный отпуск, некупленная машина, нерожденный ребенок. Только сейчас Беата может родить. Спустя четырнадцать лет. Она сейчас на третьем месяце, и домик старого Принтца придется нам очень кстати. Там, внизу, три комнаты. Не сказать, чтобы много, но лучше, чем две ниши, которые мы снимали у Беатиных родителей. К тому же собственность. Личная собственность. Собственный домик со скамейкой перед фасадом и садиком вокруг. Я долго думал, что такое бывает лишь в песнях. Но через минуту этот волшебный домик будет принадлежать нам. Правда, в трех комнатах будет тесновато, когда малыш появится на свет, но уж я как-нибудь расстараюсь, увеличу площадь. Снесу курятник и за счет этого прибавлю пару-другую метров, вечером после работы. А в конце концов нам достанутся и две верхние комнаты, когда старый Принтц…»

— Все как следует быть, — сказал старый Принтц. — Могу изобразить под этим: Фридрих Вильгельм. У вас ручки какой-нибудь не найдется, господин нотариус?

— Целый набор. Как-никак для меня это орудие производства, — сказал нотариус, долговязый нескладный парень, самый молодой из всех, кто находился в комнате. После чего он придвинул Принтцу стакан со множеством ручек.

Принтц выбирал долго. Наконец выбрал самую толстую. Испытующе поглядел перо на свет.

«Господи, боже ты мой, — подумал Руннельт, — чего он так копается?»

Принтц прокашлялся. Не спеша, обстоятельно. С явным удовольствием. Потом уложил ручку себе на ладонь и обхватил ее.

«Словно мастерок», — подумал Руннельт.

Принтц начал выводить свое имя. Нет, не выводить, он выбивал свое имя на бумаге угловатыми буквами, с огромным напряжением.

Нотариус несколько секунд глядел на это. Так у него никто еще не подписывался. Потом он сказал:

— Господин Принтц, надо подписать все экземпляры. Для каждой партии. И все бумаги.

— Боже правый, — застонал Принтц. — Такой тоненькой ручкой. Да мне ее пальцами не ухватить. С тех пор как на меня дунуло огнем из паровозной топки…

Тут только Руннельт увидел, что руки у старика такие же изуродованные, как нижняя часть лица и шея.

— После той аварии я уже мало на что годился, — сказал Принтц. — Разве что стоять при шлагбауме. Крутить рукоятку да снимать телефонную трубку я мог. Но десять лет назад и этому пришел конец. Теперь мне семьдесят пять, и я бываю рад-радехонек, когда могу удержать свою носогрейку. Но такую вот поганую ручку… — Старик покачал головой и с досадой возобновил подписывание.

«Семьдесят пять, — подумал Руннельт. — Точно. А через четыре месяца ему будет семьдесят шесть. В ноябре. Пятого».

Шлеп!

Руннельт вздрогнул.

Старик яростно хлопнул ладонью по столу.

— Вот чертова лапа! — бесился он. Теперь и верхняя часть его лица побагровела. — Ты будешь работать, зараза, или нет?

«Он прямо на глазах молодеет, — подумал Руннельт. — Когда он злится, ему дашь от силы шестьдесят».

— Вы уж извините, — обратился старик к Беате. — Это я из-за руки так завелся. По силомеру трахнуть она еще может, а вот насчет писанины с нее лучше не спрашивать.

— А вы не торопитесь, господин Принтц, — сказала Беата.

Руннельт выслушал все это с удовлетворением, но через минуту радость его померкла. «Пальцы, — подумал он, — пальцы могут и не гнуться, и ничего не чувствовать. Но в остальном-то он живой, ведь это ж надо, так грохнуть по столу. А рявкнул как!»

Принтц снова попытался начертать свою подпись. Нотариус, жена Руннельта, сам Руннельт — все не сводили глаз со стариковской руки, которая знай себе дергалась над листом бумаги.

— Готово, — вздохнул Принтц.

— Ладно, — сказал нотариус. — Теперь вы, господин Руннельт, а я тем временем принесу бутылочку. Надо же спрыснуть сделку.

«Спрыскивание он небось тоже поставит мне в счет, — подумал Руннельт. — Включая обслуживание, и жаться он тут, само собой, не будет».

Руннельт подписал. Быстро, экземпляр за экземпляром. Потом отодвинул бумаги в сторону, словно они мешали ему.

Нотариус ловко откупорил бутылку.

Принтц глядел на стоявшую перед ним рюмку, которую нотариус наполнил на палец, не больше. Когда старик заговорил, похоже было, что он обращается к своей рюмке:

— Ну вот, канат обрублен. Словно у воздушного шара. Один канат за другим. Когда меня выпроводили на пенсию, был обрублен первый канат. Когда умерла жена — несколько сразу. А когда продаешь свой дом, так и кажется: обрублен предпоследний. И теперь весь старый шар держится на одном-единственном канате, и уж как его тянет кверху! Скоро последняя веревка перетрется, сама по себе. Она уж и без того гнилым-гнилехонька. Воздушный шар по имени Принтц удерживают на земле несколько перетертых нитей…

«Не в себе старик, — подумал Руннельт, — или просто хочет заморочить меня своей болтовней? В самом деле ему так грустно или старый плут хочет мне доказать, что уже дышит на ладан, а сам, того и гляди, переживет меня? Ему-то легче, я слежу за домом, а он себе живет припеваючи на пенсию. Сколько мне придется ему выплачивать? Два года? Или все двадцать?»

— Будем здоровы! — сказал Принтц и ободряюще приподнял рюмку.

Руннельт с такой поспешностью ухватился за свою, что вино выплеснулось через край.

«Черт возьми, что будет дальше-то? Выходит, я так и начну с этого дня прислушиваться к каждому вздоху, каждому хрипу старика? Выходит, с этого дня я должен зазывать смерть к нему в мансарду? Выходит, я бандит и подлец? Этот человек, старый, побитый жизнью человек не сделал мне ничего худого, и вдруг я начну дожидаться его смерти. Да при чем тут вообще смерть? Кто ее затащил сюда, в этот кабинет, в этот договор? Нотариус? Старик? Я сам?»

— Будем здоровы, — сказал Руннельт.

Грабнер больше не согласен глотать…

— Хайнкен, да ты никак опять на велосипеде?