Якоб решает любить

Позже, когда мне исполнилось одиннадцать, он вздумал накачать мне мускулы и стал гонять меня по двору с тяжелым грузом, пока у меня не подкашивались колени и я не падал под тяжестью маленького, но полного до краев бочонка или только что заколотой свиньи. Стоя у окна, он подгонял меня: «Ты можешь лучше. Вставай!»

Дед, сидевший в углу двора, упрекал отца:

— Да оставь ты его в покое. Мальчонка не для того создан.

— Если б я знал, для чего он создан, — ворчал отец. — Так он и до совершеннолетия не доживет.

— До сих пор ведь не помер. Вот же он, жив еще, и так просто ничего с ним не случится. Ты доконаешь его такими тренировками.

Отцу пришлось в очередной раз убедиться, что усилия его бесполезны и опасны для моей жизни, тогда он изменил стратегию.

— Может, ты и не годишься для тяжелой работы, что ж, ее могут делать за тебя другие. Главное, чтобы ты разбирался в делах.

Отец стал брать меня с собой в Темешвар, в порт и на встречи с партнерами в кабаках на Йозефсплац. Он считал, что никогда не рано начинать учиться хитрости и деловой хватке. Я сидел рядом с ним перед стаканом лимонада в темных, прокуренных залах, пока он вел долгие переговоры. Сначала надо было расхвалить свой товар, потом — пожаловаться на высокие цены, и все начиналось сначала. В конце концов сделка заключалась рукопожатием. Выходя из кабака, отец шептал мне: «Мы его только что выпотрошили» или: «Обвел нас вокруг пальца, чертяка».

Часто мы бывали и в порту, где он брал меня на борт австрийских кораблей, пока его люди загружали нашу скотину, зерно и овощи, которыми потом набивали себе животы венские горожане.

— Если б не мы, венцы голодали бы и не могли бы воевать, — говорил отец.

Из-за войны все стало сложнее и ненадежнее, но отец предлагал товар, который на войне нужнее и дороже, чем в мирное время, — продовольствие. Вскоре отец понял, что коммерсант из меня тоже никакой.

— Если б я только знал, что с тобой делать, — все время повторял он.

Он опять стал оставлять меня дома, а сам пропадал по нескольку дней или недель. Поговаривали, что в городе у него дела иного рода — с красивыми женскими именами.

По субботам я ходил вместе с дедом на ярмарку, где он продавал птицу, поросят, телят, а иногда — хоть и неохотно — даже жеребят. Он не любил расставаться со своими лошадьми и требовал, чтобы покупатель давал ему тщательно осмотреть двор, на котором будет жить его жеребенок. Если ему не нравилось лицо покупателя или тот неправильно или грубо обращался с лошадью, сделка срывалась. С тех пор как дед стал спать в людской, рядом с конюшней, он проводил с лошадьми еще больше времени. Однажды я спросил деда, почему он так привязан именно к лошадям, и он ответил: «Она любила лошадей. Глядя на них, я вижу ее». Что речь идет о бабушке, я давно знал.

Так вышло, что в тот день, когда Рамина получила уведомление о депортации на Буг, я крутился на рынке.

Мамаши парней, желавших жениться, присматривали им невест. Найдя подходящую девушку, которая была не прочь пойти под венец, они приглашали ее вместе с родителями в гости. Жены зажиточных румынских крестьян щеголяли в ожерельях из золотых талеров Франца-Иосифа. Те, что желали показать себя во всей красе, поигрывали золотой монетой на длинном шнурке и то и дело перебрасывали ее через плечо, словно подмигивая назад. Мужчины оборачивались и смотрели на их бедра, потом на золото, и от всего этого у них кружилась голова.

По рынку ходили торговцы всякой всячиной, сапожники и шляпники, столяры и кузовщики, фокусники и огнеглотатели, бродяги и зеваки. Одна женщина продавала пряники и печенья, заворачивая их в газетную бумагу. Ее муж шел перед повозкой и бил в барабан. Ткач предлагал сукна и свитера, кожевник — кожу для подметок. Иногда попадались обрученные пары, искавшие под присмотром родителей туфли для невесты. Фифа, сельский кузнец, продавал «клецкодавы» — складные ножи с деревянной рукояткой, они пользовались большим спросом у молодых мужчин.

Иногда, когда людской поток редел, мне удавалось увидеть Катицу. Она держала костюмы и платья, пока ее мать расхваливала товар покупателям. Сарело тоже был там и размахивал своими ножами. Как всегда, он говорил, что, если надо, его ножи разрежут даже ветер. Люди смеялись, и таким образом он завоевывал их расположение. Если кто-нибудь отказывался покупать, начав торговаться, Сарело проклинал его. А цыганских проклятий боялись.

Но в тот день что-то пошло не так, Сарело был рассеян и упустил много покупателей. Он сидел, расставив ноги, и с отсутствующим взглядом ковырял ножом землю. Я остановился перед ним, на его подошвах запеклась толстая корка грязи, а светлые волосы спутались и растрепались.

— Твоя мать наверняка была бы недовольна, что ты так мучаешь землю, — сказал я.

— Заткнись, у меня другие заботы.

— Это какие же?

— Сегодня утром нам пришло письмо, но мы не можем его прочитать. Мы ведь никогда не получали почту. Смогли разобрать только одно слово, которое часто видели в городе: «жандармерия». А это не к добру.

— Так я могу прочитать.

— По-румынски я читаю лучше тебя, — влезла Катица, незаметно подошедшая к нам.

Мы покинули шумную ярмарку и втроем отправились к Рамине. Сарело шел в нескольких шагах впереди и все ножи, кроме одного, нес в кожаном мешочке на поясе. Один нож ему был нужен для боя с тенью, с неведомым противником, которого видел только он. Снова и снова он наносил удары перед собой, точно воздух был плотным веществом.

— Ты поосторожнее с ножом, — сказал я.

— Осторожным нужно быть, только когда ветер поднимается, — ответил он. — Мать говорит, раньше он был совсем диким и уничтожал все, что создавал человек. Потом Бог загнал его в пещеру, а перед входом поставил старую слепую женщину, которая все время вяжет, чтобы скоротать время. Она затыкает вход в пещеру клубком шерстяных ниток, но, когда он укатывается и ей приходится его искать, ветер может сбежать. Вот тогда надо быть осторожным, чтобы не разозлить ветер, иначе он опять все разрушит.

— И ты веришь в то, что говорит твоя мать? — спросила Катица.

— Я думаю, она сумасшедшая, но все-таки кое во что верю. Например, она говорит, что у меня вообще нет отца, а забеременела она от ветра, — ответил Сарело.

— Она и про меня так говорит. Ты никогда не хотел узнать, кто твой отец? — спросил я.

— Зачем это? У меня здесь есть все, что нужно. Вы нам даете еду, а ножами я зарабатываю на остальное. Мне не хватает только одного — немного земли, где я мог бы быть хозяином. Тогда нам не пришлось бы сидеть на этом дурацком холме.

— А я хочу стать портнихой, как мама, и для этого пойти учиться к мадам Либман в Темешваре. Она шьет для богатых господ, — доложила Катица.

— Скоро она перестанет шить, так мой отец говорит. Она еврейка, а еврейские магазины теперь закрывают. Они пишут на дверях «С. N. R.» [18], — сказал я.

— Кто, немцы?

— Нет, румыны.

Рамина все еще держала письмо в руке, будто не отпускала его с той минуты, как получила. Оно было измято: сперва она его скомкала, но потом расправила, поскольку тоже почуяла недоброе.

— Сегодня же не твой день, Якоб. Что тебе здесь надо? — спросила она, увидев меня.

— Катица может прочесть тебе письмо.

— Это письмо? — удивленно спросила она, словно забыв, что у нее в руке. — Ну, давай-ка, почитай.