Русский жиголо

Вот тоже мне бонус! В гробу мы видали такие бонусы, да, детка?

Я, в свою очередь, разуверился в отце, когда мне еще не было и тринадцати. До тех пор он был самым лучшим, сильным и благородным. Внезапно я врубился, детка, что его все вокруг ненавидят: и коллеги по работе, и родственники, и соседи, и даже мать, которая не разводилась с ним лишь потому, что больше ей некуда было идти.

К тому же отец грозился в случае развода лишить ее материнских прав, на это он был способен, я не сомневаюсь. Он был настоящим деспотом, и вся его жизнь была подчинена желанию вершить произвол, плести интриги и унижать окружающих.

Я помню, как-то подслушал один из ночных разговоров моих родителей и после этого представления мои о нашей семье как о счастливой ячейке не менее счастливого общества благополучно развеялись. Мать плакала и умоляла, грозилась уйти, но отец лишь посмеивался над ней и понемногу переходил к угрозам, обещая поместить ее в сумасшедший дом…

Лимузин едет плавно и неспешно, как и полагается этой долбаной аристократической карете. На лондонских улицах промозгло и сыро, вечерний воздух пронизан влагой и ароматами этнической кухни, особым таким неприятным запахом, вонью большого города, грязные мысли его обитателей носятся в воздухе, совокупляясь друг с другом, протыкая друг друга насквозь, ебя друг друга, пространство вокруг нас переполнено автомобильными гудками, скрипом тормозов, воем сирен и другим урбанистическим шумом, акустическим мусором, а я хоть и не слышу его за шквалом progressive house, все равно начинаю нервничать. За окном лимузина почти ничего не видно, только блики на боках у мчащихся рядом автомобилей.

– Мы приехали отдыхать, – я дотрагиваюсь до плеча Вероники. – Все будет супер.

У нее звонит телефон, она торопливо хватается за трубку, словно все это время ждала звонка. Я вспоминаю, что еще в Москве она говорила о каких-то делах в Лондоне, о какой-то важной встрече. Или она ждет звонка от сына?

В наушниках стучит упругий бит, в голове приятная неразбериха, воспоминания об отце проходят, как плохой сон, и мне абсолютно нет дела до всех этих Вероникиных важных дел. Я прилетел, чтобы расслабляться и отдыхать, ну и чтобы прояснить свою позицию в нашем с ней тандеме.

И вот тут-то я своего не упущу, детка, мой покойный батюшка может быть спокоен.

Вероника прижимает к уху vertu и почти ничего не говорит, только согласно кивает на слова своего невидимого оппонента.

Тем временем мы уже въезжаем в центр города, справа и слева нас обступают громады домов викторианской эпохи.

Я приглушаю громкость и спрашиваю Веронику:

– А где мы будем жить?

Она только закончила разговор и несколько растерянно смотрит на меня, занятая своими мыслями.

Мне приходиться повторить вопрос:

– Ау, Вероника! Где у нас забронирован номер?

– В Hazlitt's.

Вероника снова в который раз пожимает плечами так, будто я спросил очевидную глупость и ответ подразумевается сам собою.

– Hazlitt's? – повторяю я вопросительно.

– Центр Вест Энда, Сохо, здание прошлого столетия.

Теперь приходит пора пожать плечами и мне. Ох уж эти новоиспеченные буржуа! Они живут в придуманном ими самими мире, совершенно искренне полагая, что все вокруг просто обязаны знать все эти их роскошные отели, разбираться в высоких винах и уметь отличить стул эпохи Людовика XVI от кресла XVIII века.

– Скажи, ты когда-нибудь прекратишь слушать свою идиотскую музыку и поговоришь, наконец, со мной? – похоже, Вероника и вправду раздражена.

«Нет, – хочется мне ответить назло ей, – я не выну наушников на протяжении всего нашего отдыха. Мало того, я буду слушать музыку даже ночью, особенно ночью, когда ты будешь трахать меня страпоном и сама скакать на моем члене. Именно в то время, когда ты будешь оргазмировать, я сделаю ее громче, находясь одновременно с тобой и в то же время в далеком прекрасном мире ломаных техноритмов».

– Ты прекратишь слушать ее? – повторяет Вероника.

– Конечно, конечно, – отвечаю я, вынимая наушники. – Что же ты раньше-то не сказала?

22

Который час просиживаю штаны в Starbuck's, в том, что на углу Newman Street и East Castle. Который час уныло туплю перед чашкой остывшего латте без кофеина. Что я здесь делаю, детка? Почему я не на шопинге в Harrod's или Garrard? Почему не сижу за столиком Zaika или Nobu, не в Gordon Ramsay или Spoon? Почему передо мной не стоит блюдо с вот такими свежайшими устрицами, а в бокале не плещется все тот же пресловутый Mumm Cordon Rouge? Где журналисты, где фоторепортеры? Я не вижу ни Ника Найта, ни Паскаля Шевалье, даже наш доморощенный Фридкес не наводит на меня свой объектив! И почему в моем кармане нет черной карточки American Express, в конце концов?! Что все это значит?

Быть может, эти вынужденные посиделки в сверкающем клинической белизной кафетерии для бедняков являются очередным знаком, очередным поводом к тому, чтобы, наконец, задуматься?

В голове вертятся мысли об ошибке. Все же интересно, когда она была допущена, когда я пустил товарняк своей судьбы под откос? Возможно, это произошло в далеком девяносто третьем?

Тогда я впервые стал встречаться с женщиной много старше меня. Разница в двадцать лет, между прочим, сечешь фишку? Маргарита была женой известного хореографа из Большого. Ему было лет семьдесят, импотент на транках, он к тому же был убежденным педрилой. Я видел ублюдка всего пару раз: опустившееся существо неопределенного пола, злобное и мерзкое, как охуевшая гиена в клетке лондонского зоопарка, животное, одетое в непременного Yamomoto. Тогда, кстати, никто у нас об этом дизайнере и не слышал, куда там, детка, ведь вся страна с ума сходила от поддельного Versace.

Хореограф никого не любил, кроме самого себя, впрочем, постепенно его злоба достигла такого апогея, что и себя он тоже, похоже, люто возненавидел. У него не было ни друзей, ни родственников, и лишь изредка молодые провинциальные танцовщики драли его дряблую задницу в надежде получить хорошую партию. Конечно, и этот убогий секс случался не часто, старик не переваривал все вокруг, так что мир по праву платил ему той же монетой.

Маргарита служила ему ширмой, он ходил с ней по премьерам и церемониям награждений, выезжал в загранку и на курорты и щедро платил ей за это, ибо в те годы общественная мораль еще не пала окончательно, и от публичных людей требовалось соблюдать хоть какие-то внешние приличия…

Я пью отвратительный холодный кофе и стараюсь не смотреть по сторонам, ведь в этой кофейне все до того унифицировано и безлико, что просто тошно становится. Эта сеть, конечно, не Макдоналдс, здесь хотя бы нет зловещего клоуна, секущего за посетителями, но вред она наверняка приносит не меньший. Зомбирование масс отвратительной кофейной жижей, развращение толпы жирными пончиками, такие дела, куколка.

…А Маргарита была крупной, рослой и грузной теткой. Ее лицо еще хранило следы прежней красоты, но тело уже было ни к черту – огромные живот и груди, жидкие, словно студень, большие бледно-розовые соски, заросли густых черных волос на лобке. Как ни странно, именно эта похабность и возбуждала меня, ведь все мои тогдашние подружки, худые симпатичные студентки, были чересчур стандартны, обычны, они бездарно, но старательно копировали пластиковые образы, тиражируемые безликими глянцевыми журналами, в сексе подражали пару раз просмотренной родительской порнокассете с Чиччолиной, но, увы, в них было мало эротизма и совсем не было похоти. Секс с ними уже не казался пороком, это были нормальные такие, здоровые человеческие соития, вызывавшие во мне порой отвращение, так как, признаться, детка, я с самого своего детства любил грязь.

Мы встречались с Маргаритой в ее большой квартире на Маросейке, щуплый юноша и свиноподобная матрона. Обычно она заставляла меня раздеться, подгоняя пощечинами и четырехэтажным матом.

Она садилась в старинное кресло, широко раздвигала свои жирные ляжки, ножищи в высоченных черных ботфортах, хватала меня за уши и буквально носом тыкала в свою сочащуюся, поросшую черным волосом пизду. Она обожала, когда я лизал ей, иногда это могло продолжаться больше полутора часов, я до боли натирал язык, да у меня просто голова кружилась, кровь шла носом, а Маргарита все требовала еще и еще, буквально зверея от наслаждения, вопя в голос непотребности, вонзая в мою шею свои багровые когти.