Ночь. Рассвет. Несчастный случай

— Не осуждай меня, папа, — умолял я его, дрожа в отчаянии. — Вини Бога. Он первопричина, источник движения; он задумал людей и все явления такими, какие они есть. Ты мертв, отец, а только мертвые могут осудить Бога.

Но он не отзывался. На его изможденном небритом лице запечатлелась скорбь, и в скорби этой было теперь больше человеческого, чем раньше. Я отошел от отца и приблизился к маме, стоявшей справа от него, но я не мог заговорить с ней, слишком сильная боль терзала меня. Казалось, я слышу ее бормотания: «Бедный мальчик, бедный мальчик», — и к моим глазам подступили слезы. Все-таки я сказал ей, что я не убийца, что она родила не убийцу, а солдата, борца за свободу, идеалиста, который пожертвовал для своего народа душевным покоем, сокровищем, более драгоценным, чем сама жизнь. Он отдал его за право своего народа на дневной свет, на радость, на детский смех. Это все, что я мог сказать ей прерывающимся, дрожащим от рыданий голосом.

Но и она не отвечала мне, я отошел от нее и направился к моему старому учителю; смерть изменила его меньше, чем всех остальных. При жизни он был почти такой же, как сейчас; иногда мы говорили, что он не от мира сего, и теперь эти слова сбылись.

— Я не предавал тебя, — сказал я, как будто все уже было кончено. — Отказавшись выполнить приказ, я предал бы моих живых друзей. А у живых больше прав на нас, чем у мертвых, ты сам мне об этом говорил. «И выберешь жизнь», — сказано в Писании. Я посвятил себя делу живых, а это не предательство.

Рядом с ним стоял Иерахмиэль, мой друг и брат. Иерахмиэль, сын извозчика, у него были руки рабочего и душа святого. Мы оба были любимыми учениками нашего учителя; каждый вечер он изучал с нами тайны Кабалы. Я не знал, что Иерахмиэль тоже мертв. Я понял это, только увидев его в толпе рядом с учителем, он стоял, почтительно отступив чуть назад от него.

— Иерахмиэль, брат мой, — сказал я, — …помнишь?..

Вдвоем с ним мы лелеяли несбыточные мечты. Согласно Кабале, если душа человека достаточно чиста, а любовь глубока, то он может привести на землю Мессию. Мы с Иерахмиэлем решили попытаться. Разумеется, мы знали об опасности: нельзя безнаказанно торопить руку Бога. Люди постарше и мудрее нас безуспешно пытались вырвать Мессию из оков будущего; не достигнув цели, они теряли веру, разум и даже жизнь. Все это было известно Иерахмиэлю и мне, но мы решили осуществить наш замысел, невзирая на препятствия, ожидавшие нас. Мы поклялись не разлучаться, что бы ни случилось. Если один из нас погибнет, другой пойдет дальше. И мы готовились проникнуть в бездну. Мы очищали наши души и тела, днем мы постились, а по ночам возносили молитвы. Чтобы не осквернить свои уста и дар речи, мы разговаривали как можно меньше, а в Шабат хранили полное молчание.

Возможно, нам удалось бы добиться успеха. Но началась война, и нас изгнали из дому. В последний раз я видел Иерахмиэля, когда он шагал в длинной колонне евреев, депортируемых в Германию. Неделю спустя в Германию отправили и меня. Иерахмиэль попал в один лагерь, я — в другой. Часто я размышлял над тем, продолжает ли он свои усилия в одиночку. Теперь я понял: он продолжал, и он был мертв.

— Иерахмиэль, — сказал я, — Иерахмиэль, брат мой, вспомни…

Что-то в нем изменилось: его руки. Теперь это были руки святого.

— Мои товарищи по движению тоже пытаются подтолкнуть руку Бога, — сказал я. — Вы, мертвые, должны помогать нам, а не препятствовать.

Но Иерахмиэль молчал, молчали и его руки. И где-то в бездне времени молчал Мессия. Оставив Иерахмиэля, я подошел к маленькому мальчику, которым был когда-то.

— И ты тоже осуждаешь меня? — спросил я. — Среди всех людей ты последний имеешь право на это. Тебе повезло: ты умер молодым. Оставшись в живых, ты бы очутился на моем месте.

Тогда мальчик заговорил. Тревога и тоска слышались в его голосе.

— Я не осуждаю тебя, — сказал он. — Мы собрались здесь не для того, чтобы судить. Мы пришли только потому, что ты здесь. Мы повсюду следуем за тобой, мы присутствуем при всех твоих делах. Если ты возводишь глаза к небесам, мы смотрим вместе с тобой. Если ты гладишь по голове голодного ребенка, тысяча рук ложится на его голову. Когда ты протягиваешь нищему кусок хлеба, то это мы даем ему почувствовать вкус рая, который умеют ценить только бедняки. Почему мы молчим? Потому что мы не только живем в молчании, но оно составляет суть нашего бытия. Мы и есть молчание. А твое молчание принадлежит нам. Ты несешь нас с собой. Иногда ты можешь нас увидеть, но обычно мы остаемся невидимыми. Когда ты видишь нас, тебе кажется, что мы пришли судить тебя. Но ты ошибаешься. Тебя судит твое молчание.

Внезапно моей руки коснулась рука нищего. Я обернулся и увидел, что он стоит у меня за спиной. Я знал, что он вовсе не Ангел Смерти, а пророк Элиягу.

— Я слышу шаги Гада, — сказал нищий. — Он поднимается вверх по лестнице.

— Я слышу шаги Гада, — сказала Илана. — Он поднимается вверх по лестнице.

Не спеша, безучастно глядя перед собой, Гад вошел в комнату. Илана бросилась ему навстречу и поцеловала его в губы, но он мягко отстранил ее.

— Ты так долго пробыл внизу, — сказала она. — Что тебя задержало?

Жестокая, печальная усмешка исказила лицо Гада.

— Ничего, — ответил он. — Я смотрел, как он ел.

— Он ел? — изумленно спросил я. — Ты хочешь сказать, что он мог есть?

— Да, он ел, — сказал Гад, — и с неплохим аппетитом.

Я ничего не понимал.

— Что? — воскликнул я, — он еще и был голоден?

— Я не говорил, что он голоден, — возразил Гад. — Я сказал, что он ел с неплохим аппетитом.

— Так он не был голоден, — настаивал я.

Лицо Гада потемнело.

— Да, он не был голоден.

— Тогда зачем же он ел?

— Не знаю, — ответил Гад раздраженно. — Наверное, затем, чтобы показать мне, что он может есть даже тогда, когда не голоден.

Илана всматривалась в его лицо. Она пыталась поймать его взгляд, но Гад отводил глаза.

— А что ты делал после этого? — с трудом выговорила она.

— После чего? — отрывисто спросил Гад.

— После того, как он кончил есть.

Гад пожал плечами.

— Ничего, — сказал он.

— Как это, ничего?

— Ничего, он рассказывал мне истории.

Илана тряхнула его за руку.

— Истории? Что за истории?

Гад покорно вздохнул.

— Истории как истории, — повторил он. Ему явно надоело отвечать на вопросы, казавшиеся ему нелепыми.

Мне хотелось спросить Гада, смеялся ли он, удалось ли заложнику рассмешить его. Но я удержался. Ответ наверняка был бы абсурдным.

Возвращение Гада пробудило Гидеона и Иоава от сна. С помятыми лицами они озирались вокруг, как бы желая убедиться, что они больше не спят. Подавляя зевок, Иоав спросил Гада, который час.

— Четыре часа, — ответил Гад, взглянув на часы.

— Так поздно? Никогда бы не подумал.

Гад поманил меня к себе.

— Скоро рассветет, — заметил он.

— Вижу.

— Ты знаешь, что ты должен сделать?

— Да, знаю.

Он вынул из кармана пистолет и протянул его мне. Я растерялся.

— Бери, — сказал Гад.

Пистолет был черным и почти новеньким. Я страшился даже притронуться к нем, ибо он должен был провести границу между тем, чем я был раньше, и тем, чем мне предстояло стать.

— Ну, чего ты ждешь? — нетерпеливо спросил Гад. — Бери же.

Я протянул руку и взял пистолет. Я долго рассматривал его, как будто не знал, для чего он предназначен. Наконец, я засунул его в карман брюк.

— Я хочу спросить тебя одну вещь, — сказал я Гаду.

— Давай.

— Он рассмешил тебя?

Гад холодно посмотрел на меня, словно не понял мой вопрос или не считал нужным отвечать на него. Его брови озабочено нахмурились.

— Джон Доусон рассмешил тебя? — повторил я.

Гад сверлил меня взглядом; я чувствовал, как его взгляд проникает мне в голову и выходит с обратной стороны. Должно быть, его удивляло то, что происходило у меня в душе. Он не понимал, зачем я пристаю к нему с этим пустяковым вопросом и почему не похоже, чтобы я испытывал страдания.