Земная оболочка

Форрест встал и сделал два шага к ней. — Где мой отец? И откуда ты о нем знаешь? Дай мне его фотографию.

Она продолжала, не отводя от него глаз, не моргнув ни разу, пока не кончила свой рассказ — тот, который он поклялся держать в тайне.

— Он с Эльвирой любовь крутил, и она прижила от него Ровера. Откуда я знаю, что он был в Ричмонде несколько лет назад? Да потому, что, когда у Ровера родился его первый ребенок — Грейнджер это был, — он написал из Мэна твоему папаше об этом, и твой папаша прислал ему пять долларов золотом. Ровер до сих пор их хранит. Ровер все знал. Эльвира сама ему рассказала, до того дошла, что ему адрес твоего отца дала. Самый ее тяжкий грех, а грехов за ней водилось немало. Я ей сказала, когда она умирала, что бог ей никогда этого не простит. Она моя родная правнучка, но я встала вот тут, — Винни указала на пол рядом с большой кроватью, на которой он только что сидел, — на то место, где только что стояли его ноги, — и говорю ей, когда она уже дух испускала: «Никто по тебе плакать не будет!» Вот так-то!

Это на Эльвириных похоронах были они тогда с Хэт. — А моя сестра знает?

— Ты только смотри ее не спрашивай, — сказала Винни. — И никого не спрашивай. Ты мне поклялся, что дальше это никуда не пойдет, — она снова указала на часть пола, разделявшую их. — Пусть я самая последняя негритянка, но ты мне поклялся.

Форрест кивнул. — Да, поклялся.

Сквозь дырявую дощатую стенку они услышали, как радостно тявкнула собака.

Какая-то негритянская девочка сказала: — Пойдем ко мне.

И какой-то негритянский мальчик ответил: — Иди своей дорогой. А я домой пошел.

Грейнджер поднялся по ступеням крыльца.

В комнате Форрест и Винни обменялись улыбками — он улыбнулся широко, она чуть-чуть, заметно ослабев после своего рассказа — путешествия вспять, которое он потребовал от нее, хотя жизнь знает только один путь: вперед, к смерти, к покою.

2

Вечером Форрест, сославшись на усталость, взял у Хэт три пряника и поднялся к себе наверх. Скопившуюся за день жару он не воспринял как добавочный груз; напротив, в голове и в груди он ощущал какую-то непонятную легкость — то ли от того, что, увидев проблеск надежды, перестал думать о своих неудачах, то ли смирился с ними. Он распахнул окно, выходившее на гору; не зажигая огня, чтобы не налетело комаров, съел один пряник, разделся догола и вымылся. Затем откинул одеяла, которые Хэт не убирала даже на лето, и лег под холщовую простыню, приятно холодящую тело. Поднял руки и уронил их на подушку на уровне ушей, согнув пальцы, но не сжимая в кулаки (так он засыпал всю жизнь с самого детства: никого рядом, обнять некого, отдаться во власть сна, вот и всех забот). Сон благосклонно принял его, и он провалился на часок в его мирные глубины.

Потом у кровати возникла Хэт. Теперь можно входить без стука: она послушала у двери, бесшумно отворила ее, вошла и долго смотрела на него спящего (мальчики еще не возвращались — заигрались на горе). Тихонько поставив на стол свечу, она через простыню потрогала его за левую голень и поняла, что он голый. Его близость шевельнула что-то у нее в душе, всколыхнула горечь собственного одиночества. Поэтому она решила, что и он на грани отчаяния, и по новому поводу; еще одна утрата — последняя ли? — для Форреста, для нее. Ушел ее Джеймс (тот, по крайней мере, в земле), и голоса сыновей все глуше доносились через открытое окно. Никогда не будут они ближе к ней, чем теперь: Гид начал заглядываться на девочек, теперь очередь за Уитни. А они с Форрестом остались одни, ни с чем, как после смерти матери — теперь уже прочно и навсегда. Она вдруг ясно представила себе — пара сирот, которых лет тридцать жизнь била и обламывала и пригнала в конце концов друг к другу, так что теперь они стали пригодны только один для другого и не для кого больше, слежались, как камни на дне тихой заводи, которые на протяжении веков шлифовала вода. Она села на краешек кровати и, поскольку он не проснулся, снова потрогала его — на этот раз за колено.

Он медленно очнулся от сна и, хотя в свете свечи отчетливо видел сестру, спросил: — Что угодно, мадам?

Хэт улыбнулась: — Это всего лишь я — старшая в роде.

Он сделал над собой усилие и проснулся окончательно; она ждала, не нарушая тишины. — Вижу, — сказал он. — Послушай, может, ты знаешь больше моего?

— Думаю, что да, — ответила она.

— А что именно?

— Ты поставил крест на Еве?

— Вполне вероятно, — сказал он. — Она-то на мне поставила. Но для меня это не явилось сюрпризом.

— Значит, мы с тобой на равных, — сказала Хэт. — Хочешь поесть?

Форрест придвинул ногу к ее располневшему боку — родственная фамильярность — он тоже ощутил, как близки они и похожи. — Где сейчас отец? — спросил он.

— Что касается нас с тобой, — то его нет в живых, — ответила Хэт. — А в чем дело?

— Ему уже, наверное, много лет. Может, он хотел бы повидать нас.

Хотя в комнате было томно, Хэт пристально посмотрела на него, стараясь прочитать выражение его лица. — Тебе хотелось бы повидать его? Но ведь он бросил тебя.

— И тебя и маму тоже.

— Заметь, меня его уход ничуть не огорчил, — сказала она. — Мне все-таки кажется, что он умер.

— Правда?

Она подумала. — Он сам посчитал бы что лучше ему умереть.

— Но ты не уверена?

Хэт покачала головой. — Надо понимать, ты с Винни разговаривал?

Он утвердительно кивнул. — Когда она тебе сказала?

— Она мне никогда ничего не говорила, и я никогда не допустила бы этого. Просто я не раз слышала, что Винни много чего знает. Но мне обо всем этом рассказала мама, поэтому мне незачем было беспокоить Винни.

Форрест спросил: — Когда это было?

— Незадолго до ее смерти.

— Но зачем ей понадобилось говорить тебе?

— Я была уже достаточно большая, — ответила Хэт чуть обиженно. Помолчала и уже без обиды, а скорее с недоумением сказала: — По правде говоря, я потом часто задумывалась, — зачем ей понадобилось рассказывать это ничего не смыслящей девчонке. Мне оттого, что я узнала, легче жить не стало. Но я так была тогда занята, что некогда мне было гадать, а вот теперь раскину умом и вижу — вовсе она не думала о том, чтоб мне жизнь облегчить.

— Тогда зачем же? — спросил Форрест.

— Просто она всеми средствами цеплялась за жизнь. Ей становилось легче, когда она об этом рассказывала, вот она и говорила всем и каждому. Очень не хотела умирать. Продержалась почти четыре года.

— Но тебе было всего шестнадцать, — сказал Форрест.

— Да, конечно. — Хэт решила, что вопрос исчерпан и теперь можно перейти к настоящему, узнать, что нового у Форреста. Но прошлое так и просилось на язык, рвалось наружу; это случалось нечасто, однако справиться с собой в такие минуты она не могла. При слабом свете, который отбрасывал один-единственный язычок пламени, она вдруг показалась Форресту красавицей. — Я чинила твою рубашку. Это она научила меня рукоделию и любила наблюдать, как я шью, даже когда я уже давно не нуждалась в руководстве. Считала — раз я умею шить, значит, ты остаешься в надежных руках. Она знала, что умирает и что со мной ты не пропадешь. Ну вот, я спросила ее какой-то пустяк, мне хотелось дать ей почувствовать, что она участвует в моей работе — вроде того, как лучше положить заплату, по косой или по прямой? — И тут она мне говорит, словно отвечая на мой вопрос: «А ведь ваш отец, Хэтти, ушел от нас, потому что я имела неосторожность напомнить ему о том, что он поклялся любить одну меня и хранить мне верность. В ответ он предпочел исчезнуть совсем — скрылся вскорости тайком, ночью, когда я уже почти поверила в свою победу». Я продолжала шить как ни в чем не бывало и больше не задавала ей никаких вопросов; а вскоре она умерла.

Форрест молчал. Какие уж там вопросы! — Ты же была совсем еще девчонкой, — сказал он погодя.

— Да, — сказала она. — Но я поняла. У меня глаза были и уши — а что до имен и чисел, то они меня просто не интересовали. К тому же мне тогда все равно было, да и теперь тоже. Слишком дел у меня много. Некогда мне.