Певец тропических островов

Это была молодая девушка с волосами цвета воронова крыла, схваченными сзади золотой ленточкой. Черт лица он сразу не разглядел — попросту говоря, они его не занимали. Интересовала его прежде всего ее сумочка. Сначала он глядел только на очень смуглые руки — руки, которые находились в таком необычном волнении. Правая рука, сжатая в кулак, поднималась и равномерно ударяла по левой. И хотя сумочки не было, Леон сразу же решил: она.

— Почему, почему он не приходит… — услышал Леон слова, сказанные с большим напряжением, но негромко. Она все время повторяла их — то совсем тихо, то чуть отчетливее. Словно бы хотела сбросить со своих плеч какую-то тревогу, избавиться от чего-то — это чувствовалось.

Дойдя до порога "Спортивного", она повернула обратно и глянула на свои беспокойно двигавшиеся руки, снова направилась в сторону розовой эстрады.

— Почему он не приходит? — повторила она, скрываясь за стволом. Светлое платьице исчезло, но через минуту снова мелькнуло и приблизилось.

Делая вид, что его это сочетание депрессии с крайним возбуждением ничуть не занимает, Леон больше не поднимал глаз от книжки. Странная прогулка — туда-сюда, туда-сюда — все продолжалась. Пока не появился официант с подносом. Тогда девушка вышла из-за ствола и преградила ему дорогу.

— К вашим услугам… — Официант ощерил невероятной черноты зубы. Казалось, он грыз никому не видимую кость.

Почти задыхаясь от ходьбы, она словно бы раздумывала, задавать ли вопрос. Леон перестал делать вид, что увлечен чтением, и откровенно рассматривал ее. Даже преувеличенно откровенно. Весь смысл был в том, чтобы она обратила на него внимание. Лицо его послушно выразило приятное удивление.

Прежде всего он убедился, что она необычайно смугла — казалось, перед ним актриса, загримированная перед съемкой. Следует сказать, что в тридцатые годы женщины еще не красили волосы басмой и такую жгуче-черную, смоляную брюнетку Леон видел впервые. И еще — у нее были негритянские, слегка выпяченные губы и светлосерые глаза, подчеркнутые тревожной линией бровей.

На светлом платье при ближайшем рассмотрении обнаружился узор, проступали бледные без листьев и шипов розы. Он не слишком разбирался в таких тонкостях, но ему показалось, что такая ткань с матовым отливом называется муар. При удивительно тонкой и гибкой талии, так выделявшей ее, плечи у нее были широкие, поэтому она казалась несколько приземистой и очень твердо стояла на ногах, мускулистых, с четко обрисованными икрами, в чулках-паутинке и в туфельках на низком каблуке.

— Мне нужно идти… Если кто-нибудь меня будет спрашивать, передайте, что я ждала, — сказала она низким, идущим, казалось, даже не из горла, а откуда-то из самых глубин грудной клетки голосом. — Я ждала, но не дождалась. Приду завтра, под вечер.

— Как всегда? Непременно передам, будьте спокойны…

— Ну так до свидания. — И уже не женскими шажками, а скорее твердым мужским шагом она подошла к одному из столиков. Взяла с кресла нечто кружевное (а это нечто наверняка прикрывало сумочку) и через плечо спокойно глянула на Леона.

Быть может, она почувствовала на себе его взгляд. Может быть, заметила его и раньше. Их взгляды скрестились. На ее выпяченных губах мелькнула улыбка, но она сдержала ее и снова решительным мужским шагом двинулась к коричневому проему дверей.

"Она!" — опять подумал Вахицкий. Ха!.. Но только он это подумал, как кто-то другой, появившись из-за розовой эстрады, стал нервно расхаживать теперь взад и вперед по дорожке. Впрочем, этот кто-то был не вполне реальным лицом и существовал, пожалуй, в тех же измерениях, что и тени за окнами поездов, увозивших Леона в голубую даль во время его очередного приступа алкогольной тоски. Но впрочем, этот "кто-то" отнюдь не был безымянным, как те далекие тени, что звали Леона с противоположного берега Вислы или потом в Варшаве, в кабинете Вечоркевича, в отчаянье кричали: "Ау-ау! Я здесь, жду, ко мне". У пришельца было имя, и к тому же знаменитое.

Приметная эта фигура показалась бы знакомой не только знатокам английской литературы, но и каждому более или менее начитанному человеку. Белые туфли, белые фланелевые брюки, синий китель с позолоченными пуговицами, сияющая золотом капитанская фуражка, характерная подстриженная и ухоженная прямоугольная бородка. Он шел по тропинке в сторону Леона, и лицо его выражало крайнее неудовольствие. Казалось, он говорил: не позволю, не позволю обидеть эту девушку.

Погода тем временем сменилась к худшему — стало очень душно. Что-то странное происходило с давлением. Леон откинул пиджак на спинку стула. Дальнейшее его пребывание в "Спортивном" после ухода девушки становилось бессмысленным, но он решил подождать еще минуту. Это привело к тому, что он невольно сделался случайным свидетелем весьма поучительной сцены. Из коричневой темноты дверного проема появились трое. Они разговаривали по-немецки.

Один, в безукоризненно черном, игравший роль амфитриона, был наверняка коренным немцем. Подбородок упирался в мокрый смятый воротничок, который, наверное, еще час назад топорщился от крахмала. Судя по повелительным его жестам и по тому, как он щелкал каблуком о каблук, возможно, это был прусский офицер в гражданском платье. На гладко выбритом лице выделялись не в меру выпученные глаза, глаза младенца, невинного дитяти.

Двое других мужчин, высокий и низенький, были одеты очень безвкусно и серо. На обоих (деталь весьма занятная) были одинаковые и дешевые галстуки из голубого искусственного шелка в желтую полоску. Оба говорили на скверном немецком языке с явным славянским акцентом, что отчасти подтверждалось ярко выраженными славянскими чертами их лиц. Заметив Леона, они прекратили разговор и вопросительно глянули на Штайса. Тот, выбежав им навстречу, всячески расшаркивался и чуть ли не прыгал перед ними. Ха, что за перевоплощение.

И в самом деле, трудно это было бы назвать иначе. Очевидно, не всегда хозяин старался отбить у гостей охоту к посещению ресторана. Иногда он делал заметные исключения. То, что он сейчас выделывал перед гостями, было похоже на исполняемый индейцами танец мира.

— Господин консул, господин консул! — восторженно восклицал он, забыв о своем раболепном шепоте. — Разумеется, с превеликим удовольствием! Потолки у нас низкие, но сердца возвышенные… да, да, настроенные на возвышенный лад, если разрешите заметить. Как прикажете, сдвинуть два столика? Простите за бестактность… может быть, вы, многоуважаемый господин консул, ожидаете, что круг приглашенных лиц увеличится? Я полагаю, что, наверное, следует сдвинуть — вот тут, между деревьями… Куда вы опять запропастились, Вальдемар! Скорей сюда, беритесь за столик с этой стороны, мы его сейчас перенесем. Вот так! Вот, пожалуйста, перечень блюд, меню — если так можно сказать… Увы, только одно блюдо на горячее, буквально изворачиваемся… Хозяйка рекомендует сегодня что-нибудь легонькое. Окрошку и цыпленка по-польски, салатик из огурцов. Вальдемар! Куда вы опять исчезли? Вальдемар! Скорей несите бутылку, ту, что на кухне под столом. Я знаю, господин консул ценит что-нибудь эдакое, рейнское. Я нарочно посылал мальчика к Фукеру за бутылкой хорошего рислинга. Надеялся, вдруг, вдруг господин консул снова переступит наши пороги. Вальдемар, бокалы!

Хозяин наконец умолк. Тыльной стороной ладони вытер лоб. Казалось, от волнения и восторга он сейчас хлопнется в обморок. Величаемый консулом немец сел первым на почетное место, плечами касаясь акации. (Между прочим, цветы акации напоминают глицинию, хотя, как известно, та — лиловая, но цвет — это мелочь, скромное деревце при всем при том казалось Леону экзотическим.) Оба славянского вида гостя господина консула в голубых с желтым галстуках уселись по обе его стороны. Вскоре на столиках появились тарелки и бокалы, в которые полились струйки кисловатого немецкого вина.

Но не только вина. Гости господина консула пренебрегали этим, можно сказать, почти безалкогольным напитком, их глотки нуждались в куда более крепком — в том, что немец назвал "шнапсом".