Под сетью, или неприкаянная любовь

Через несколько минут я уже звонил к Ллойду. «Куин Элизабет» прибывает послезавтра. Ну что ж, не так плохо. Потом я позвонил Хьюго домой; никто не ответил. Позвонил на студию — был шанс, что Хьюго еще там. Из студии ответили: да, все еще на местах. Насчет мистера Белфаундера они не уверены. Не так давно его видели, но сейчас он, возможно, уже уехал. Спасибо и на том. Чем черт не шутит — поеду.

Глава 12

Студия «Баунти — Белфаундер» находится в южном пригороде Лондона, где элемент случайности очевиден до тошноты. Я проехал в такси, сколько хватило денег, а дальше — автобусом. После этого у меня не осталось ни гроша, но о дальнейшем я не заботился. Всякий, кто бывал на киностудии, знает, как забавно там перемешаны блеск и убожество. На студии «Баунти Белфаундер», я бы сказал, преобладало последнее. Она занимала обширное пространство между шоссе и линией железной дороги и со стороны шоссе была огорожена очень высокой стеной из рифленого железа. Главные ворота, зажатые среди низких временных строений, чем-то напоминали вход в зоопарк; над воротами горела неоновыми огнями вывеска «Баунти — Белфаундер», исторгая вздохи из груди девушек, каждый день спешивших мимо нее на работу в районе Старой Кентской дороги.

Мы с Марсом сошли с автобуса. Если вы когда-нибудь пытались проникнуть на киностудию, то знаете, как там легко попасть в рубрику «посторонних лиц». Сам я в некотором роде профессиональное «постороннее лицо»; ни одного представителя английской интеллигенции не выгоняли из стольких мест, как меня. И сейчас, когда я стоял, глядя на ворота студии, мне подумалось, что войти туда будет, пожалуй, нелегко. Мало того, что железные ворота были заперты, — их охраняло целых три человека, засевших в маленькой проходной будке окном на улицу и явно почитавших своим приятным долгом раболепно встречать великих мира сего, а простых смертных гнать без всякой жалости. Я понял, что справляться у них о Хьюго — пустая трата времени. Лучше обойти это учреждение снаружи и поискать более гостеприимного входа. Я уже успел привлечь внимание церберов, и взгляды их заклеймили меня как праздношатающегося. К тому же здесь, именно здесь, могли узнать Марса. Сам-то я в общем разделяю мнение Финна, что на вид все овчарки одинаковы; но некоторые люди как-то умеют отличить цыпленка от цеппелина. Мы с независимым видом повернули прочь от ворот.

Мы прошли вдоль стены до самой железной дороги. Стена была облеплена анонсами фильма, который, видимо, как раз сейчас здесь снимали. Я вспомнил, что о нем уже были заметки в газетах. Фильм был о заговоре Катилины и, судя по рекламе, отмечен необыкновенной тщательностью в изображении центрального эпизода, вызвавшего столько споров и ложных толкований. «Наконец-то!» — кричали плакаты ошеломленным лондонцам. «Вся правда о Катилине!» Консультировали фильм целых три специалиста по древней истории. Сэди играла Орестиллу, жену Катилины, которую, по словам Саллюстия, ни один добрый человек не хвалил, кроме как за красоту, Цицерон же утверждал, что она была не только женой Катилины, но также и его дочерью. Эта последняя инсинуация в фильме никак не отражена, первая же, то ли в результате новых исследований, то ли в силу сценарных требований, начисто опровергается, и Орестилла предстает в фильме как женщина с золотым сердцем и умеренно реформистскими взглядами.

Никакой лазейки я не обнаружил. Можно было попытать счастья со стороны железной дороги, но это я приберег на крайний случай — автомобилей я не боюсь, а вот поезда меня нервируют. Я знаю, что это нелогично, ведь поезда, как правило, ходят по рельсам и не могут, подобно машине, устремиться за вами через улицу или в магазин. Впрочем, сейчас мою природную робость усугубляло присутствие Марса. Я живо представил себе, что он попал под поезд, и разгоряченное воображение подсказало мне, что, если я рискну идти по путям, этим неизбежно кончится. Итак, я повернул обратно, к главным воротам.

Те трое, что приняли меня за подозрительного бродягу, ушли, в раме окна маячила теперь только одна фигура. Я заглянул в ворота и увидел совсем близко от себя тот большой черный «альвис», что недавно на моих глазах отъезжал от Речного театра. Я не сомневался, что машина та самая. Колебания кончились. Где-то за этими воротами был Хьюго. Без единой мысли в голове я подошел к окошку. Меня встретил подозрительный взгляд. Я придвинулся ближе.

— Мне бы повидать Джорджа, — произнес я громким шепотом, сверля сторожа взглядом. Имя я немножко смазал, так что оно могло сойти и за Джона, и за Джо, а то и за Джеймса или Джека. Какая-то из этих стрел, как видно, попала в цель. Сторож пренебрежительно кивнул и нажал рычаг. Ворота растворились.

— Через двор и налево, — сказал он. Я вошел.

Я не кликнул Марса, чтобы не привлекать к нему внимания, — понадеялся, что у него достанет ума не отстать от меня. Однако, услышав, как ворота стали за мной закрываться, я невольно оглянулся. Все было в порядке. Мало того, что Марс благонравно следовал за мной по пятам, он даже хвост поджал, когда шел под окошком проходной. Не оглядываясь больше, я миновал машину Хьюго, пересек двор и углубился в лабиринт каких-то строений. Слева над широкой дверью висела доска: «Статисты». Сюда, несомненно, и мечтал попасть приятель Джека, и секунду я прикидывал, нет ли мне смысла играть эту роль и дальше. Но потом решил, что для того, чтобы найти Хьюго, мне нет нужды наряжаться древним римлянином, тем более что это значило бы расстаться с брюками, а что может быть страшнее? И я пошел дальше, только снял на ходу галстук и привязал один конец к ошейнику Марса. Теперь я был готов ко всему.

И вот вдали послышался голос, декламирующий на богатых ораторских интонациях. Звук его свободно разносился в затихшем вечернем воздухе. Я пошел на голос, твердо веря, что на месте съемок окажется и Хьюго. Вокруг не было ни души, и никаких других звуков я не слышал. Служащие, очевидно, уже разошлись. Марс не отставал от меня. Мы пробежали улочку, окаймленную бетонными постройками. Где-то впереди мерцало море света. Потом я свернул за угол, и тут передо мной открылась поразительная картина.

На заднем плане, как некий взрыв из красок и контуров, устремлялся ввысь кусок древнего Рима. По кирпичным стенам и аркам, по мраморным колоннам и пилястрам бил ослепительно белый свет юпитеров, от которого здания выступали рельефнее и резче, чем в натуре, а все окружающее тонуло в сумеречной мгле. Ближе ко мне тянулись переплеты увешанных проводами деревянных лесов, на которых и были укреплены эти огромные лампы; чуть дальше, где на стальных ходулях, где на подвижных кранах, располагалось множество кинокамер — сплошные глаза. А самое удивительное — на открытом пространстве перед городом стояла толпа, около тысячи человек, застывших в неподвижности и молчании, спиной ко мне. Они как завороженные слушали раскатистый голос одного-единственного человека, который стоял выше их, на колеснице, раскачиваясь и жестикулируя в центре светового пятна.

Несомненно, это Катилина распалял древнеримский плебс. От неестественно белого света краски жгли мне глаза, так что пришлось отвернуться. В другое время это зрелище захватило бы меня; теперь же мною владела одна мысль: наконец-то я почти уверен, что лишь очень небольшое расстояние отделяет меня от Хьюго. Я стал пробираться в обход лесов, позади лучей света — так проходят позади водопада. Я не хотел, чтобы Хьюго первым меня заметил. По мере моего продвижения город, казалось, расступался и как на вертящейся сцене появлялись все новые улицы, храмы и осененные колоннами рынки. Я шел в каком-то забытьи, по самой кромке освещенного пространства, между каскадом ярких красок с одной стороны и мглистыми сумерками — с другой. Марс и тот казался заколдованным: скользящий призрак, чьи ноги плавно двигались, не касаясь земли. А голос оратора все звучал, изливая в непрерывном потоке страстный протест и призыв. Я начал улавливать слова. Он говорил: «Это, товарищи, и есть путь к избавлению от капитализма. Я не говорю, что это единственный путь, но я утверждаю, что лучшего пути нет». Я замер на месте. Как знать, марксизм, конечно, мог уже сейчас в корне изменить подход к древней истории, но все же это прозвучало странно. И тут меня озарило — оратор был не Катилина, а Лефти.