Печали американца

Короче говоря, мои ночи превратились в борцовские схватки с самим собой, и перспектива фармакологического забытья казалась все более соблазнительной. Золпидем: проглотил и заснул как убитый. Я принимал это снотворное, когда летал в Европу на конференции, и понял, что оно не просто исключает длительное ожидание сна, но и убирает характерные для сна ощущения: ни тебе пробуждений среди ночи, ни чувства, что ты очнулся от сна, ни осознания собственного тела в постели — ничего этого нет. Пилюлька просто вырубает тебя на семь часов, и это ее свойство, к которому я всегда относился с настороженностью, теперь казалось мне слаще манны небесной.

— Мамы до сих пор нет дома, — слышу я по телефону голос Сони. — Дядя Эрик, я, честно говоря, очень волнуюсь. Уже девять, она никогда так поздно не уходит из дому. Ни записки не оставила, ничего. Мобильник не отвечает. Я звоню ей с шести, как домой пришла. Она не берет трубку.

— Постарайся припомнить, может, она говорила о какой-нибудь встрече или свидании, а ты просто забыла?

— Да нет же!

Я услышал, как она с шумом втягивает воздух.

— А если на нее напали, чтобы ограбить, и она лежит сейчас где-нибудь? А тут еще эта мерзкая тетка…

— Какая тетка?

— Да журналистка эта несчастная, Линда Бургер-Шмургер… Не помню я ее фамилии.

— Это какая же? Рыжая?

— Рыжая-бесстыжая, звонит все время. Я на днях краем уха слышала, как мама говорила кому-то по телефону: «Я вам еще раз повторяю, что мне нечего вам сообщить», а голос такой растерянный, опрокинутый, и сама вся белая как мел.

Соня помолчала.

— И той же ночью она с кем-то долго разговаривала у себя в спальне, вполголоса, почти шепотом. Я почти не разбирала слов, но было понятно, что ей очень плохо. И вообще с ней что-то происходит, она сама не своя, только пишет как сумасшедшая, словно изнуряет себя специально. Меня ни о чем не спрашивает, просто забыла, что я есть. Я точно знаю, что-то случилось Что-то ужасное.

Еще одна пауза.

— Дядя Эрик, вы не могли бы приехать? Я вам постелю, а утром вы прямо от нас поедете на работу. Я иначе с ума сойду. Мне очень страшно.

Когда я приехал, Соня в пижаме мерила шагами гостиную, в которой пахло сигаретным дымом и освежителем воздуха. На журнальном столике валялись книги, листы бумаги, апельсиновые корки, обертки от жвачек и разнокалиберная мелочь россыпью. Про себя я отметил, что вот уже второй раз вынужден ждать с чужой дочкой маму, которая не торопится домой. Разумеется, я как мог успокоил Соню, но мне было не по себе. Я не понимал, что происходит. Инга отличалась прекрасным чувством времени, была человеком ответственным, а уж о Сонином покое пеклась непрестанно.

— Может, она у Генри?

Соня поморщилась.

— Он тебе не нравится?

— Нет, он нормальный. Просто я уже звонила, ее там нет.

Она наговорила матери несколько сообщений на голосовую почту, включила телик, и мы, не особенно вникая, уставились на многократно увеличенных уховерток, ползавших по экрану, в то время как мужской голос за кадром повествовал об удивительных особенностях их поведения. Сонино накручивание волос на палец приобрело почти не совместимую с жизнью частоту, и, после того как мы потыкались по сотням каналов, но так и не нашли ничего мало-мальски пригодного для просмотра, я попросил ее почитать мне свои стихи. Она сначала заартачилась: не готова, голова занята не тем, сердце не на месте, но потом снизошла и, сообщив предварительно, что текст сырой, что многие строфы небезупречны, что самая главная часть еще впереди, что она намеренно выбрала твердую поэтическую форму, поскольку ей хотелось проверить, справится она или нет, взяла со стола стопочку листков и начала читать звонким голосом:

У меня перехватило дыхание, я даже закашлялся. Как-то летом мы с Джини ездили во Францию к Максу, Инге и Соне, которые снимали домик в Параду, неподалеку от Ле-Бо-де-Прованс. В память врезалось улыбающееся лицо Макса при вздрагивающем свете свечей, когда мы все вместе ужинали на открытой веранде. Попыхивая зажатой в зубах сигаретой, он поднял тост за лето, за хорошую жизнь и за семью.

Соня посмотрела на меня:

— Что, совсем ужас?

Я отрицательно помотал головой, а она продолжала с облегчением:

— Это октавы, та же стихотворная форма, что и у Байрона в «Доне Жуане». Обычно они производят несколько комический эффект, но мне хотелось использовать их для серьезного материала.

Она замолчала, а мне почему-то вспомнился мистер Т. со своими лингвистическими выкрутасами и безумными рифмами.

— Дальше должен идти кусок про одиннадцатое сентября, но я не в состоянии его написать. Я все время пытаюсь, но ничего не получается. Слишком тяжело. Может, я так и оставлю пропуск — пусть будет пустое место, просто дата, и все.

Соня опять посмотрела на меня. Взгляд ее вдруг стал горячим, даже неистовым.

— А потом еще две строфы:

Не успела она произнести последние слова, как в замке повернулся ключ. При виде возникшей на пороге матери Соня разрыдалась. Я не видел ее в слезах много лет, почти с младенчества, и сейчас, слыша, как она всхлипывает, на мгновение лишился дара речи. Инга подбежала к дочери, обняла ее, не переставая лепетать какие-то оправдания, прижала темноволосую голову к груди, но буквально через секунду Соня высвободилась из материнских рук и отчеканила:

— Я хочу знать, что происходит. Я требую, чтобы ты все рассказала прямо сейчас, сию же секунду, слышишь?

Инга села на диван между Соней и мной и в изнеможении откинулась на спинку. Лоб ее мучительно морщился, в синих глазах застыла печаль. Она подыскивала слова.

— Это ведь все из-за папы, да? — настаивала Соня. — Что ей надо, этой Бургерше?

— Какой бургерше? Ах, ты про Линду Фельбургер?

— Да. Чего она хочет?

— Она хочет подробностей о нашей с папой жизни. А я не хочу никому ничего рассказывать, уж ей-то и подавно. Она обошла всех наших друзей и знакомых, пытаясь выведать, как они мне доложили, «всякую грязь». Упорная, ее гонят в дверь, она лезет в окно, но теперь, кажется, до нее дошло, что ничего не выйдет.