Тропами северного оленя

По рыхлому снегу пересекаем плато. Ветер усиливается. Тадек немного отстает. Дышит он явно с трудом. А ведь это только начало пути. Я с тревогой думаю, что мы не дали ему времени акклиматизироваться. Но с другой стороны, откуда взять это время? Типичный представитель Запада, Тадеуш с трудом выкроил две недели отпуска, чтобы приехать сюда. Ничего удивительного, что он хочет использовать их на полную катушку.

Лемминг — видимо, почувствовав мое беспокойство, — объявил очередной привал. Тем более, что поднимается метель и вокруг ничего не видно. Мы прячемся в овраге русла Куансуай, в скальной нише. Последняя возможность повернуть назад… решение должен принять Тадек, только он может реально оценить свои силы.

— Идем дальше, — Тадек не сдается, хотя на крутую стену Нинчурта, которую нам предстоит одолеть, поглядывает с опаской.

— Ну тогда, господа, вперед — на Чертовы Сиськи, — засмеялся Валерий, возвращаясь к роли гида-весельчака.

Пурга утихла… Мы допиваем чай. Лемминг идет первым. Осторожно, выбирая необледеневшие камни, переходим Куансуай и, по пояс в снегу, начинаем восхождение на Нинчурт. С каждым метром за спиной открывается все более широкая панорама — неземной пейзаж. Летом или осенью тут можно увидеть признаки жизни — хотя бы мох и лишайник, — а сейчас пусто. Голые скалы среди мертвой белизны. Чем же объяснить это специфическое чувство пустоты Луяврурта? Ведь ни на Кавказе, ни на Тянь-Шане я ничего подобного не ощущал, хотя горы там значительно выше. Может, действительно преддверие того света? Или его предчувствие?

И вдруг в этой пустоте — какое-то движение. Почти над самой головой (склон в этом месте особенно крут) я краем глаза замечаю, как на белом фоне шевелится что-то белое. В первый момент я подумал, что это олень — вспомнил рассказ Валерия о том, как он все ноги исходил в поисках стада, а олени сами вышли к нему из-за скалы, под которой он присел передохнуть. Но это оказался беляк, не меньше нашего изумленный неожиданной встречей. К счастью, Лемминг не успел прицелиться в удивленную мордочку. Она исчезла, словно привидение.

Чем выше, тем сильнее ветер. Наконец склон начал выравниваться, переходя в обтекаемое плоскогорье с каменной пирамидой в центре, издалека действительно напоминающей торчащий сосок. Валерий что-то толковал про животворную гору, про мифы рождения и кормления духов, про то, что на противоположном берегу Убозера есть похожая Гора смерти, а между ними, словно незримый кабель высокого напряжения, проходит жизненная тропа, но вихрь заглушал его слова и я мало что понял в этой магической триангуляции. От ветра никуда не спрятаться. Хоть бы излом или ниша в скале… Не останавливаясь, переходим хребет и лишь на склоне Нинчурта, со стороны Сейдъявра, обнаруживаем укрытие — просторную нишу под снежным козырьком, наметенным бураном. Можно выпить чаю, передохнуть и оглядеться. А посмотреть есть на что!

Перед нами простирается один из величайших языческих храмов Европы — священное озеро саамов. Справа Мотка, вход в храм, над ней словно бы нависает Куамдеспахк, гора Шаманского Бубна (вместо органа!), дальше — мощные шпоры Кэулнюн (отрог Куйвачорр), спускающейся к озеру колоннами и пилястрами, на которых природа тысячелетиями вытачивала рельефы, изображающие сцены из снов Земли. Венчала гигантский барельеф скала Куйвы с танцующей фигурой (то ли нойда, то ли какого-то божества) и пантеоном других мифических созданий, словно бы живьем взятых из саамских сказок и легенд, — иллюстрация к ним.

— Некоторые, правда, утверждают, что рисунок на скале Куйвы — это икона Распятия, я сам читал экзальтированное эссе на эту тему, но мне подобные заявления кажутся свидетельством извращенности человеческого ума. Другим примером такого «извращения» может служить вознесение на берегу Сейдъяврйока — напротив Куйвы — православного креста. По замыслу тех, кто его там установил, крест призван оберегать христиан от нечистой силы языческих духов. Вроде крестов на петроглифах Бесова Носа и Кузовов, которые некогда выбивали миссионеры…

— Интересно, — вступил в разговор Лемминг, — как бы они отреагировали, если бы кто-нибудь положил сейд-камень на алтарь их храма или повесил под распятием рога жертвенного оленя?

— Да черт с ними! Мне достаточно пустого неба над головой и органа ветра. Иных атрибутов я не признаю. [134]

Мы замолчали, любуясь полихромией серых облаков на сводах этого храма. Жаль, нет с нами Янека. Хотя, с другой стороны… Кто знает? А вдруг он более реален, чем мы?

Оленей не видать…

Мы начинаем спуск в долину реки Чивруай. Склон такой крутой, что не видно дна. Лемминг ведет нас, повинуясь интуиции. Зигзагами, с одной скальной полки на другую, с гряды на гряду (кое-где ветер обнажил лысины ягеля, удерживающие ногу вернее, чем ледяная корка), или по руслу полузамерзшего ручья. Ниже русло переходит в широкую расселину, из-под ног сходят крошечные лавины и можно пару метров проехать на заднице. Наконец пейзаж выравнивается, появляются первые кусты, зато снег снова становится рыхлым и мы снова вязнем. Похоже, у Тадека болит колено. Нам все чаще приходится его поджидать.

Оглядываемся назад. Только теперь можно оценить всю головоломность нашего предприятия. Я восхищаюсь нюхом Лемминга, ведь достаточно было промахнуться на пару шагов, чтобы угодить на ступени ледопадов. Потом костей не соберешь.

Быстро темнеет. Перед нами гигантский бурелом — следы прошлогодней лавины. С трудом продираемся через горы стволов, вывороченные корни и снежные ямы. Где-то недалеко должна быть проходить по дну долины тропа в охотничью избушку. Не проглядеть бы ее под снегом. Год назад мы с Наташей избушку не нашли. Пришлось ночевать в палатке.

Есть! Кто-то тут проходил недавно, вот свежий отпечаток — не то копыта, не то сапога. Теперь надо перебраться через реку Чивруай. Лемминг оставляет нас на тропе, а сам отправляется на поиски. Темнеет. Вокруг лес, словно в саамской сказке, — вековые сосны, поросшие бородами мхов, обомшелые березы облезают клоками лыка. Того и гляди Оадзь из этого лыкового клубка выглянет.

Избушку в долине реки Чивруай поставили несколько лет назад архангельские альпинисты — в память о двух своих товарищах. Их тела нашли у подножья главы Павры, рядом лежал его нос, вместе с которым они, очевидно, сорвались вниз во время восхождения. Очередные жертвы саамского мифа.

В избушке с апреля хозяйничает Дима, паренек из Мурманска с испуганными глазами и лицом аскета поневоле. Судя по путаным Диминым рассказам, что-то у него в жизни не задалось и чем пытаться перехитрить недругов, он предпочитает переждать, отсидеться в горной пустыни. Питается ягодами и лепешками из ржаной муки, которой оделяют его сердобольные егери из Мотки. Еще один «саам по себе», как выражается Лемминг.

Чивруайская избушка не похожа на те, что я видел тут прежде. Тщательно сложена из балок «в лапу» (чувствуется рука поморских плотников). Старательно проконопаченная, просторная, а главное — чистая! В центре — четыре пары нар, стол, две лавки и печь. Натоплено так, что нечем дышать. Полумрак рассеивает единственная свечка. У Димы при виде наших запасов — особенно чая — заблестели глаза. Уже два месяца он пьет исключительно отвар из листьев черники и чаги. На его койке я замечаю том Догэна. [135] Жадно поедая колбасу из оленины, он рассказывает о сатори, [136] которое пережил при виде луны в капле росы. Мне, правда, показалось, что просветление при виде колбасы было сильнее.

Только после ужина Тадек признался, что с коленом дела плохи. Он повредил его вчера, высаживаясь из лодки. Лемминг осмотрел ногу и чертыхнулся! Похоже, завтра нас ждут проблемы. Расселина Ферсмана, по которой мы собирались возвращаться, отпадает. А жаль, потому что вчера Дима видел там оленей. Но с такой ногой туда соваться нечего. Тем более, что летом расселину завалило каменной лавиной. Придется обходить через Энгпорр — это проще, но дольше.