Жаркой ночью в Москве...

Ну не можем мы сидеть спокойно! Обязательно нужно куда-то выйти. Вот у нас и не живая жизнь получается, а тупая, однообразная хрестоматия.

Печальную эстафету несостоявшейся любви приняла бедная Лизонька, через многая лета почувствовавшая томление между костями малого и большого бедренного таза. Конечно, на Хованском кладбище ее домогались скелеты разного происхождения и состояния. Был один бывший граф по имени Пьер, который особливо желал близкого с ней сближения и уже договорился было о венчании в кладбищенском храме со старцем Зосимой, но Лизонька понимала, что он любил в ней не самостоятельный скелет Лизоньки, и впрямь достойный всяческой любви, а смутные воспоминания о покойнице жене Наташе, схороненной невесть где, и ревность свою к некоему князю Андрею, павшему на поле Бородина, о коем Лизонька ничего не знала, и некогда обесчестившему Наташу князю Куракину. Так что Лизонькин скелет в браке отказал, и в лишении девичества в грехе тоже. Была, правда, затаенная любовь к каторжанскому скелету Митеньки, и к старшему брату Митенькиного скелета скелету Ивана, и младшему – скелету Алешеньки. Этот был до того хорош, до того хорош, прямо косточка к косточке. А нрава был самого что ни на есть тихого. Но! Ах, это вечное русское «но». Алешенька незадолго до своей кончины принял постриг и тихо скончался в скиту под Вологдой. Труп Алешеньки так благоухал, что даже волки не трогали его. И только когда он совсем истлел, растащили его кости на память. А оставшиеся две косточки, малую и большую берцовые, одна к одной, нашел и схоронил на Хованском кладбище его брат Иван. Но вступить в брак с костями схимника Лизоньке вера ее православная не позволяла.

Митенька долгие годы страдал по скелету девицы Грушеньки, которую и скелетом-то никогда не знал, но думал, что он так же хорош, как и его хозяйка, и мечтал когда-нибудь пойти с клюкой по русским погостам с целью обрести Грушеньку и прикрыть венцом ее многочисленные грехи. А Иван был атеистом, уехал в аглицкие земли, где свел знакомство с социалистами, вернулся в Россию и после покушения на жандармского полковника Брей-Калмыкова был заключен в Бутырку, где и преставился. И был похоронен на Хованском кладбище в общей могиле. С ворами, душегубами и революционерами вперемежку. Но отличался от них благородством, статью и всегда начищенными костями. И вполне мог бы составить Лизоньке партию, но ей даже в страшном сне было трудно представить, как она на Страшном суде предстанет перед Господом нашим Иисусом Христом рука об руку со скелетом атеиста.

И много еще было скелетов, которые – кто с вожделением, а кто и с искренней любовью – поглядывали на Лизонькин скелет во время ежегодного кладбищенского приема под Ивана Купалу. Ей приходилось поднимать бокал в компании Обломова и друга его Штольца. Неуемный был немец, а Обломов, напротив, был весь из себя созерцателен, что свойственно истинно русскому скелету, и в созерцании своем частенько забывал выпить свой бокал, что за него проделывал неуемный Штольц. Смущенные взгляды бросали на Лизоньку глазницы Самгина, а семеро повешенных просто не давали ей шагу ступить, одновременно бросаясь перед ней на колена. Семикратный стук отпугивал Лизонькин скелет. Казалось бы, за много лет можно и привыкнуть, ан нет. Крайне трудно, господа, привыкнуть, когда перед тобой лежит груда костей, по-простонародному скандалящая из-за собственности на ту или иную кость. И каждый год ее спасал Грядущий Хам. Очень милый был господин, но так как он был лишь Грядущим, то неизвестно, каким бы он стал во плоти. И так как его скелет весьма смахивал на скелет Демьяна Бедного, то Лизонька вежливо благодарила Грядущего Хама и от дальнейших ухаживаний уклонялась. И еще много, много участников русской истории увивалось за Лизонькиным скелетом, но она, как и при жизни, хранила верность своему Эрасту. Не действительному статскому советнику Эрасту Трофимовичу Пшездуеву, а юному Эрасту, ея несостоявшемуся спутнику в горе и радости.

Я полагаю (не утверждаю, а полагаю), что мы как-то выживаем лишь потому, что видим близких наших в их лучшие годы и дни и таким образом сами возвращаемся в свои лучшие годы и дни. В такие минуты в нас вспыхивает какая-то веселая радость, и мы насилуем свою шестидесятилетнюю жену на кухонном столе во время разборки холодца. И иногда, иногда! И у нее вспыхивает ответная веселая радость, и тогда, ребята… Таких холодцов вы никогда не едали.

И вот однажды, перед рассветом Ивана Купалы, в скелете Лизоньки вспыхнула такая вот веселая ярость. Она не вернулась в свою могилу, а, ведомая каким-то женским инстинктом, пошла через всю Москву, через революции, Гражданскую войну, ужасы репрессий, Великую Отечественную и прочие жизненные страдания нашей с ней Родины к своему Эрасту. Много раз ее могли убить, но, как сказал один босяк по фамилии Сатин, дважды человека убить нельзя. Вот она и шла. И шла. К Донскому монастырю. На углу крематория заменжевалась было, но повстречала скелет дяди Степы, который, как мусор старой школы, знал что к чему и прямиком отвел ее к могиле Эраста Трофимовича Пшездуева.

Эраст как чувствовал ее приход. Заранее сдвинул могильную плиту, так что ей осталось сделать лишь шаг, чтобы очутиться в его объятиях. И наконец произошло то, что должно было произойти около двух веков назад. Конечно, были кое-какие проблемы с плотской стороной вопроса из-за несохранившейся в связи с течением времени плоти, но они как-то устроились. Об этом можно было судить по радостному оскалу их зубов. Обожанию, с которым их пустые глазницы смотрели друг на друга. Трепету костей его правой руки, гладящей ее коленную чашечку. Хоть и невенчанные, они наконец стали одной плотью (с известными оговорками). И закрыла их могильная плита. Некоторое время она подрагивала, а потом успокоилась. Наверное, навеки. До Страшного суда.

А мы с Мариной невесть каким чудом оказались голыми. Тот случай, когда глаза не видят, а руки делают. А потом процесс делания распространяется на весь организм. И все, что окружает тебя, тоже пашет на общее благо. А для мужчины это великое благо – избавление женщины от фригидности. Открытие мира. Чтобы чувиха в изнеможенной радости простонала: «Как прекрасен этот мир, посмотри…» Почему я употребляю эти слова, а не какие-либо другие из высокой поэзии? Типа: «А-у-а-о-э-э-а-у!!! Хва-а-а-а-а-а-а-атит!.. Еще-о-о-о-о-о-о-о!.. Ой! Ой! Ой!.. Что ж это такое?!» – и завершающее: «У-а-а-а-ах!» Потому что, друзья (и не только друзья) мои женщины, вы их знаете и сами, а друзья мои мужчины не раз слышали. И потому что оргазм, вербально выраженный словосочетанием «Как прекрасен этот мир, посмотри…», мне встретился тогда первый раз в жизни.

Все-таки есть в советской песне какая-то половая раскрепощенность. Какая-то чувственная лиричность. Какое-то романтическое блядство. Напрасно утверждают отдельные русофобы, что плотская жизнь в россии была крайне примитизированна. Ложь, ложь и еще раз ложь, батенька, измышления буржуазных импотентов. «Увезу тебя я в тундру» – это что, примитивизм?.. К такой-то матери для одного-двух пистонов?.. Чтобы, значит, сначала девушку заморозить, а потом согреть!

«Под крылом самолета о чем-то…» Не в лоб, не напрямую, а мягко, изящно, неназойливо… Но всем понятно, о чем базарит это зеленое море тайги.

«Помнишь, мама моя, как девчонку чужую…» И мама, милая моя мама помнила, что я делал с девчонками чужими. В отгороженном шкафом углу нашей комнаты.

«Встают рассветы над планетами…» Это вообще гимн оплодотворению.

«Вставай, проклятьем заклейменный…» Хотя нет, это интернациональный призыв к поголовной эрекции. Который только в нашей стране был реализован во всей полноте.

И наконец, «Идут хозяева земли, идет рабочий класс». Мол, придем, всех зае… Политический факинг.

Ну, я немного отвлекся. Так вот, Марина в изнеможенной радости простонала: «Как прекрасен это мир, посмотри…» И чтобы это увидеть, я оглянулся – и увидел… Марина-то это видела раньше. Ее лицо вверх смотрело и в стороны, а мое – вниз. Так что увидеть я мог, только привстав и оглянувшись… Ой, мами, ой, мами, мами, блю… Ничегошеньки не видел в жизни мой бывший приятель, а ныне народный артист России Михаил Ножкин, когда писал песню «А на кладбище все спокойненько». На Донском кладбище покой только снился. Не знаю кому, правда. Потому что все население кладбища совокуплялось со страшной силой. Кто – выбравшись на поверхность, а кто – даже не удосужившись подняться над могильной тишиной, сотрясал плиты из-под земли. Никогда не видел столько оживших скелетов, связанных одной целью. Разных размеров. Целых и плохо сохранившихся. Мужских и женских. Мужских и мужских. И даже прах, захороненный в урнах, каким-то мистическим образом участвовал во всеобщем совокуплении. И не было в этом никакой порнухи, а была лишь радость жизни даже после смерти.