Побег куманики

По поводу гибели француза он дал самые странные показания, которые мне приходилось слышать: на первом допросе он заявил, что мсье Лева — вор и мошенник, но отказался представить какие-либо пояснения.

На втором допросе — это он так называет, на самом деле это была дружеская беседа, я его даже бутылкой кинни угостила за свой счет — профессор показал, что Эжен Лева пал жертвой душевной болезни, что — по отзывам знавших его людей — припадки параноидальной мнительности повторялись у него довольно часто. Ему, дескать, мерещился преследователь, идущий за ним по улице и дышащий ему в затылок.

Вызову его в третий раз. Может быть, он скажет, что Лева вовсе не Лева, а Марсель Андре Анри Феликс Петье.

Мальта, двадцать шестое февраля

Главное в алхимии вовсе не золото и не lapis, а то, что она нарушает порядок, расшатывает основы. Она и есть болезнь, болезненная страсть к свободе.

Я болен этим, хотя и сижу всю жизнь в своем архиве, над рассыпающимися затхлыми рукописями, пытаясь воспроизвести в себе самом средневековый образ мыслей. Это, по крайней мере, успокаивает. Когда читаешь Бернара Тревизанского, то и думать начинаешь, как Бернар Тревизанский, — обстоятельно, размеренно. Бернар Тревизанский входит в твою кровь.

Мы уже давно разучились думать сами. Мы думаем так, как думает кто-то, заимствуя образ и ход мыслей, потому что так проще, потому что это не требует особых усилий, потому что для своей собственной самостоятельной мысли в этом мире уже не осталось места.

Сидя в своем архиве и сочиняя мальтийские сюжеты, я чувствовал себя ребенком на вершине черной ледяной горки, глядящим вниз, сжимающим в руках пластмассовую тарелку для катания.

А теперь я уже поехал. Сбивая все на своем пути.

Мальта, двадцать восьмое февраля

Отчего мне всегда не хватает одного февральского дня?

Надья говорила, что високосность — это свойство лишнего года. В нем, говорила она, все равно не случится ничего хорошего.

Високосен ли две тысячи пятый? Завтра узнаю. А она не узнает, вот так-то.

Итак, со стихиями мне все более или менее ясно. А вот что мне непонятно, так это реакция святых отцов на Иоаннов пассаж с таинственным подарком.

Ну хорошо, предположим, прибывают из Батавии какие-то штучки с мудреной инструкцией по пользованию, и что же? Мало ли кто чего понаписал? Нет, здесь что-то не так, что-то не строит, как иногда выражалась Надья, перечитывая отчеты экспертов перед выступлением в суде.

Чего-то Иоанн недоговаривает. Святые отцы, к какому бы ордену они ни принадлежали, не могли быть такими простаками. Какой вывод отсюда напрашивается? А такой, что коллекция эта прибыла к папскому престолу вовсе не из Батавии, dammit.

И судя по всему, ранее этими вещами владел кто-то, в чьих словах невозможно было усомниться. А вовсе не облезлый миссионер из Джакарты.

В XV—XVII веках многие коронованные особы занимались алхимией. Достаточно вспомнить Карла VII Валуа или Августа Саксонского с супругой. Скандал с Каэтаном, графом Руджиеро, который, как выяснилось, не только не граф, но и — какая досада — золота делать не умеет, вот вам и конец семнадцатого века, будьте любезны.

Какие-то вещи должны были оставаться и после таких адептов Великого Делания, как Альберт Великий и Роджер Бэкон. Куда подевались все их тигли и атаноры? Таким реликвиям самое место в папской кунсткамере, в депозитории. И предметы, о которых пишет Иоанн, наверняка принадлежали какому-то достаточно авторитетному человеку того времени. Он, судя по всему, и составил описание.

А для отвода глаз, для дурачков была припасена версия с иноземной Батавией. Так это больше напоминает правду, а иначе чего бы стали суетиться святые отцы и высылать Иоанна на Мальту?

Кроме того, не исключено, что Иоанн отправился на остров вовсе не для того, чтобы охранять тайну первоматерии, а для того, чтобы скрыть следы разграбления какого-нибудь знатного европейского дома. Эта версия порадовала бы мою девочку. Мою бедную девочку.

А что, хороший поворот для какого-нибудь модного сериала ВВС, сказала бы она.

Золотой Оскар за правдоподобие и пальмовая ветвь за саспенс.

март, 1

insperata floruit [57]

фиона выпила со мной чаю, это случайно вышло вчера я забыл в кафе свитер, повесил на спинку кресла и забыл, а вечером вернулся за ним, без особой надежды, но он оказался у бармена, черный бармен сказал: я знаю, что это ваш, вас трудно не запомнить! вот это новость

археологи ужинали втроем, они все время здесь, сказал я бармену, чтобы поддержать разговор, о да! мы подаем абрикосовую домашнюю водку, эта рыжая ее любит, и еще улиток в прованском масле! я надел свитер и подошел к фионе, привет, сказал я, привет, сказала она, привет, сказал один из спутников, у него жестковатая улыбка — углы рта будто упираются во что-то невидимое, а третий — оскар тео форж — просто поднял на меня глаза

хорошая водка? спросил я, кивнув на их ополовиненный графинчик с жидкостью ржавого цвета, стоит попробовать? абрикос у китайцев означает робость, вы не боитесь немного оробеть?

абрикос — это цветок андрогинов, сказала фиона, сдвигая корзинку с бисквитами на угол стола, нам это не страшно, а вам уже не повредит, садитесь же! попробуйте, она подняла палец, мой черный друг возник у нее за спиной с яйцевидной стопочкой, мы тут гадали — девушка вы или парень, сказала фиона, такие волосы! о! ну теперь-то ясно, что парень, она плеснула ржавчины в стеклянную стопку, стоять стало неловко, и я сел, там было свободное кресло, а где ваш четвертый? спросил я, а зачем вы подстриглись? спросила она в то же самое время, и мы засмеялись

что за саламандра уничтожила твои брови [58]? вспомнил я минут через пять, и какому богу обещал ты свои волосы? по умничать было поздно, они уже говорили о шумерах, ясное дело, о чем же еще, о доме энгурры и силах ме, потом о Таиланде — в прошлом году фиона копала в ангкоре, она так и сказала: я копала, я сразу посмотрел на ее руки, такие белые, и тот, второй, усмехнулся своими подсушенными губами, он оказался доктором, хотя похож на сонного домби, а я тогда буду барнеби радж!

или нет — я лучше буду вордсвортовский мальчик-идиот, потому что задавал идиотские вопросы, например — копают ли они на острове гозо, в джгантии, где все эти колеи и кромлехи, их светлость оскар тео форж так по-герцогски скривил рот, что я хотел уже встать и уйти, но нет — фиона заказала чай, и я остался, чай с мадленками, слишком большой соблазн для мораса, теряющего время, их макают в чай, чтобы не хрустели, от четырех чашек я раскисаю, как молокосос! [59] для этого не надобно быть прустом, можно быть просто байроном

характером он был немного дик? [60] подмигнула мне фиона, о боги мои! эта женщина, наверное, спит с зачитанным насмерть дон жуаном под подушкой, хотя нет, какая там подушка — у нее, должно быть, небрежно свернутая плащ-палатка под головой, эта женщина — рыжий начитанный бес, о боги мои, рыжая бесс [61] с полным ртом бисквитов

они копают некрополь с непроизносимым именем, а четвертый парень, густав, простудился и скучает в номере, он, кажется, югослав, как мой сосед мило, правда, теперь и страны-то такой нет, но мило уехал, когда страна была, а значит, он югослав, и все тут, хух, хух