Комедианты

– Они и не подумали написать о белом полицейском в Нашвилле, – сказала миссис Смит. – А он мне поставил синяк под глазом…

– И поэтому, принимая во внимание все обстоятельства, – продолжал мистер Смит, – я решил разорвать статью. Что ж, нашим друзьям дома придется обождать вестей от нас. Может, потом я и упомяну об этом случае в одной из своих лекций, если миссис Смит будет сидеть со мной рядом в подтверждение того, что ничего ужасного с ней не произошло. – Он снова зачерпнул ложечку истрола. – Вот теперь, детка, уже остыло.

В тот вечер я с большой неохотой отправился в посольство. Мне было бы приятнее не знать, как обычно протекает жизнь Марты. Тогда, расставаясь со мной, она исчезала бы в пустоте, и мне легче было бы о ней забыть. Теперь же я точно знал, куда она уходит, когда ее машина отъезжает от статуи Колумба. Я знал переднюю, где лежала книга на цепочке, куда посетители вписывают свои имена; из нее Марта попадала в гостиную с мягкими креслами и диванами, сиянием люстр и большой фотографией генерала имярек, их сравнительно благодушного президента; из-за этого портрета каждое посещение, даже мое, приобретало официальный характер. Я был рад, что хотя бы не видал ее спальни.

Я приехал в половине десятого, посол был один; я еще никогда не заставал его в одиночестве, он мне показался совсем другим человеком. Он сидел на диване и перелистывал «Пари-матч», словно в приемной у зубного врача. Я тоже собрался молча сесть и взять «Жур де Франс», но он помешал этому намерению и поздоровался со мной. И сразу же стал предлагать мне выпить и выкурить сигару… Может быть, он просто одинок. Что он делает в то время, когда нет дипломатических приемов, а его жена уезжает ко мне на свидания? Марта говорила, будто я ему нравлюсь, это помогало мне видеть в нем человека. Вид у него был усталый и подавленный. Он медленно, словно тяжкий груз, передвигал свое тучное тело между столиком с напитками и диваном.

– Моя жена наверху, читает вслух моему сыну, – сказал он. – Скоро придет. Она говорила, что вы, может быть, зайдете.

– Я не решался прийти. Вы, должно быть, рады, когда удается провести вечер одним.

– Я всегда рад видеть своих друзей, – сказал он и погрузился в молчание.

Меня интересовало, подозревает он о наших с Мартой отношениях или знает наверняка.

– Мне очень жаль, что ваш мальчик заболел свинкой.

– Да. Он еще в тяжелом состоянии. Ужасно, когда ребенок страдает, правда?

– Вероятно. У меня не было детей.

– А-а…

Я взглянул на портрет генерала. Мне, пожалуй, лучше было придумать предлог для этого визита, ну хотя бы какую-нибудь культурную миссию. На груди генерала сверкал ряд орденов, руку он держал на эфесе шпаги.

– Какое впечатление на вас произвел Нью-Йорк?

– Да такое же, как всегда.

– Мне бы хотелось поглядеть Нью-Йорк. Я там был только в аэропорту.

– Может, когда-нибудь вас назначат послом в Вашингтон. – Это была не слишком удачная лесть; у него не было шансов на такое повышение в его возрасте – ему, на мой взгляд, было уже под пятьдесят и он слишком надолго застрял в Порт-о-Пренсе.

– Ну нет, – серьезно возразил он. – Туда мне никогда не попасть. Ведь моя жена немка.

– Знаю, но неужели и теперь…

Он сказал просто, как будто это было самой заурядной вещью в мире, где мы живем.

– Ее отца повесили в американской зоне. Во время оккупации.

– Ах так?

– Мать вывезла ее в Южную Америку. У них там нашлись родственники. Она тогда была совсем ребенком, конечно.

– А она знает?

– О да, знает. Какой же это секрет? Она вспоминает отца с нежностью, но у властей были веские основания…

Я подумал, будет ли еще когда-нибудь земля так безмятежно плыть в пространстве, как сто лет назад? И у викторианцев бывали в семьях подобные тайны, но кого сейчас испугаешь семейными тайнами? Гаити не было выродком в нормальном мире, оно было просто маленькой частицей целого, выхваченной наугад. Барон Суббота разгуливает по кладбищам всего мира. Я вспомнил фигуру висельника в гадальной колоде Тарот. Наверно, этому человеку не очень приятно, что деда его сына, которого зовут Анхелом, повесили. Интересно, как бы почувствовал себя на его месте я?.. Мы ведь не очень-то соблюдали предосторожность, легко могло случиться, что и мой ребенок… был бы внуком того самого карточного висельника.

– Дети, в конце концов, не виноваты! – сказал я. – Сын Мартина Бормана – священник в Конго.

Но зачем, спрашивал я себя, он рассказал мне такую вещь о Марте? Рано или поздно любому человеку может понадобиться оружие против своей любовницы; вот он сунул мне в рукав нож, которым я смогу воспользоваться против его жены в припадке гнева.

Слуга отворил дверь и впустил еще одного посетителя. Я не расслышал его имени, но, когда он, мягко ступая по ковру, подошел к нам, я узнал сирийца, у которого год назад мы снимали комнату. Он улыбнулся мне как сообщнику и сказал:

– Ну, разумеется, я давно знаком с мистером Брауном. Не знал, что вы вернулись. Как вам понравилось в Нью-Йорке?

– Что нового в городе, Хамит? – спросил посол.

– В посольстве Венесуэлы попросил убежища еще один человек.

– Подозреваю, что скоро все хлынут ко мне, – сказал посол. – Да, на миру и смерть красна.

– Утром случилась ужасная история, ваше превосходительство. Власти запретили похороны доктора Филипо и украли гроб.

– До меня дошли слухи. Но я не поверил.

– Нет, это верно, – сказал я. – Я там был. Я видел своими глазами…

– Мсье Анри Филипо, – объявил слуга, и в наступившей тишине к нам подошел молодой человек, он слегка прихрамывал – очевидно, последствия детского паралича. Я его узнал. Это был племянник покойного министра; я с ним познакомился в более счастливые времена, когда небольшая группа писателей и художников собиралась у меня в «Трианоне». Помню, он читал свои стихи – изысканные, мелодичные, слегка упадочные, vieux jeu [55], под Бодлера. Как далеки теперь от нас эти дни! Все, что от них осталось, – это ромовые пунши Жозефа.

– Вот вам первый беженец, ваше превосходительство, – сказал Хамит. – Я так и думал, что вы появитесь, мсье Филипо.

– О нет! – сказал молодой человек. – Что вы! Пока нет. Насколько я знаю, когда просишь политического убежища, ты должен прекратить политическую деятельность.

– А какой политической деятельностью вы хотите заняться? – спросил я.

– Расплавляю старое фамильное серебро.

– Не понимаю, – сказал посол. – Возьмите мою сигару, Анри. Настоящая «гавана».

– Моя дорогая и прекрасная тетя мечтает о серебряной пуле. Но одна пуля может не попасть в цель. Нужно много пуль. К тому же нам придется иметь дело не с одним дьяволом, а с тремя: с Папой-Доком, главой тонтон-макутов и с начальником дворцовой охраны.

– Хорошо, что на американские кредиты они покупали оружие, а не микрофоны, – сказал посол.

– А где вы были утром? – спросил я.

– Я только что вернулся из Кап-Аитьена и опоздал на похороны. Может, это и к лучшему. Меня задерживали на каждой заставе. Очевидно, принимали мой вездеход за первый танк армии вторжения.

– А как обстоят дела там?

– Да никак. Все кишит тонтон-макутами. Если судить по количеству темных очков, можно подумать, что ты в Голливуде.

В это время вошла Марта, и я рассердился, что она раньше поглядела на него, хотя и понимал, что благоразумнее, если она не будет обращать на меня внимания. Она и поздоровалась с ним, по-моему, чуть-чуть теплее, чем надо.

– Анри! – сказала она. – Я так рада, что вы пришли. Я за вас очень боялась. Побудьте у нас хоть несколько дней.

– Я не могу оставить тетю одну, Марта.

– Приведите и ее сюда. С ребенком.

– Пока еще не время.

– Смотрите, как бы потом не было поздно. – Она обернулась ко мне с приятной, ничего не означавшей улыбкой, которой обычно одаривала вторых секретарей, и сказала: – Мы совсем заштатное посольство, пока у нас нет своих беженцев, правда?