Прокол (сборник)

Девять километров до моего дома мы докатились молча. Улыбки на наших лицах не гасли, и казалось — ими наполнен весь салон лимузина. Глаза твои сияли тепло и кокетливо, словно сейчас ТО время.

Сжимаю зубы. Лишь бы не поддаться обману! Сейчас ДРУГОЕ время. То самое, из которого я бежал.

Нет. Со смерти матери не началось. Это лишь открыло шлюзы, в которых давление копилось годами.

Началось с кота.

Кот утонул в дегте.

Погода стояла знойная. Кошачьи лапы путались в вязкой, липкой массе, и он бешено бился, стараясь вырваться. Тщетно…

Я бежал из последних сил. Очень спешил. Между прочим, преследовал девчонку. Первую большую любовь (до чего ж ненавистное слово!). Быть может, из-за этого я презираю вас?

Пройти метров тридцать по строительному мусору и высвободить кота из дегтя (испачкав свои новенькие туфли!) — было не до этого. «Выкарабкается!» — просопел друг, составлявший мне компанию в преследовании девчонки (вернее, наоборот).

Взял я вечерком свой велосипед и отправился к тому месту. Что-то все-таки не давало покоя.

Брюхо кота и лапы до плеч и бедер были погружены в деготь, уже затвердевший — даже обувь не пачкал.

Сначала зверюга злобно шипел и норовил укусить. Чуть позже уже замурлыкал под мои ласки. Когда я уезжал, кот провожал меня грустным взглядом.

Я вернулся. С лопатой. Кот смиренно позволил мне бороться с дегтем вокруг него и вроде бы успокоился. Быть может — не бездомный? Может — верил во всемогущество человека?

Через пару часов стало ясно, что уже ничто и никогда не высвободит его лапки из жутких оков. Не человечьи же лапы!

Перед уходом я долго стоял в раздумье, разглядывая то тонкую шею кота, то острый край лопаты. Я оказался тряпкой.

Плакал всю ночь.

Мне было девять лет.

Той ночью, когда я в последний раз плакал, умоляя (кого??) повернуть время вспять до момента великой спешки, машина задавила моего любимого кота.

Мне было четырнадцать лет.

Комната покойной сестры приведена в надлежащий порядок. А ты и не догадываешься, каков он — порядок этот. Всему свое время.

За шесть часов, предоставленных мне, я убрал весь дом. Занес в комнату большой письменный стол и установил его перед зеркалом старого шкафа. И накрыл бархатно-коричневой скатертью. На диване с другой стороны стола уложил две табуретки. Вышло почти на уровне стола. Накрыл их фланелевыми одеяльцами. Получилась превосходная кушетка. На всем этом сооружении можно было лежать да балдеть. И разглядывать себя в зеркале.

На другом столе я расположил ящики — и проигрыватель, и кассетник. Вот таков он — порядок. И все это здесь же за дверью, укрыто от глаз твоих.

Признаться, я ненадолго замечтался. Ты что-то рассказывала про эти годы на родине, а кое-что и о себе. Я понял, что ты не замужем, детей у тебя нет, а также нет никого на свете, от кого бы ты их хотела иметь. По правде говоря, на этом и кончается мой интерес к твоим похождениям. С родителями ты порвала любые отношения, брата ненавидишь, как и он тебя, да и домой тебя не тянет. И не ждут тебя там. Все — тютелька в тютельку — совпадает с моими предположениями. Ха! И я одинок на этом свете, и я никому не нужен, и я без особой радости возвращаюсь в свой пустынный дом.

Сегодня, однако, иначе.

Сегодня в доме особое сияние. Теплое.

Сегодня я верю, что мы останемся вместе.

Так началось с кота. И покатилось. С кошкой. Лет десять спустя.

Стерилизация, невыпускание на улицу и другого рода пытки животного, в отличие от мгновенного уничтожения, были для меня неприемлемыми. Навек не забуду тетю, утопившую котят. Свою тетю. Пару часов назад бросила чулок с крошечными глупышками в бочку. Вечером, мол, вытащу и закопаю. Она даже не знала, КАК ДОЛГО котятам задыхаться под водою. А посмотреть боялась. Весь ее имидж выражал, до чего ж НЕПРИЯТНАЯ работенка выпала на ее долю и до чего ж ЕЙ тяжело.

Для меня ее котята тонули долгие дни. И ночи. И года. Выпяленные глаза и вывалившиеся языки мелькали перед глазами во сне и наяву. И посреди всего этого мешался кот — по горло в дегте, порой беспомощный и одинокий под звездным небом, порой отчаянно стонущий под знойным солнцем, не в силах отогнать муху с лица или помочиться в тугой массе дегтя.

И я не знаю, КАК ДОЛГО… Проходили мы с ребятами мимо того места недельку спустя. Остов кота сох на солнце. Кто-то воскликнул: «Глянь! Черви яйца сгрызли!» Мы хохотали.

Котят я не топил. И презирал людей, для которых все кончалось моментом, когда зверек исчезает под водой. Для него ведь все только начиналось…

Я убивал крошечных созданий молотом. Плюх — и вместо головы кашица. Тут оно было — тут его нет. Кровь, мозги, страшное зрелище. Вот для меня начинается, а для него все уже позади!

Я убивал не только своих котят. И другие охотно отдавали мне своих утопить. Ой, знали б они, как я их «топил»…

Если везло, мальчишек отдавал друзьям. Труднее всего было выбрать, КОТОРОГО не убивать. Обычно я выбирал самого красивого. Какой-то внутренний голос заступался за хилейших, но я не поддавался ему. Ведь и красивый НЕ ВИНОВАТ, что родился красивым.

А кошечек я прихлопнул всех. Чтобы никто никогда их не стерилизовал, не держал взаперти и не топил их детей.

Показываю диапозитивы. Лишь отборные, как всегда. Больше тридцати за весь вечер показывать не стану. Только те, которые действительно того стоят. Мои комментарии заставляют тебя кататься со смеху, как раньше. Слушая этот смех, у меня надламывается голос.

Нет! Плакать не буду. Последний раз я плакал в четырнадцать лет.

Рассказываю истории из своей жизни на чужбине. Некоторые даже впервые слышу. Ты пьешь джин с тоником. Твои глаза блестят все ярче. Смех наполняет маленькую комнату, и зубы сверкают никелем словно решетка радиатора моей фуры. Подобно шнуркам сплетаются наши взоры в минуты молчания, и твоя грудь вздымается чаще.

Я пью тоник с джином. Точнее — почти с джином. Разливаю я сам, и ты этого не замечаешь. В этот вечер я должен быть трезвым. Впервые после моего отсутствия мы вместе. Это не должно кончиться, как те многие встречи незадолго до моего отъезда! Не хочу тебя потерять снова…

Однако, кошками все не объяснишь. Откуда же ревность?

Эту черту наряду с местью я презирал почти столь же неописуемо, как сочувствие (о боже! Я не в силах созерцать этот ужас! ПУСТЬ УМИРАЕТ НЕ ПРИ МНЕ!). Никогда в себе ее не замечал.

Так я внушал себе всю сознательную жизнь. То есть, лет с двадцати двух. До тех пор я был самым мстительным и ревнивым сопляком на свете.

Борьба с ревностью увенчалась успехом. Последние семь лет жизни я провел без малейших ее проявлений, веря в то, что она мне даже не присуща. Я презирал бы себя, почувствовав ее.

Над ревностью налег столь бесповоротный запрет, что в самом конце, когда она, копившаяся и подавляемая семь лет, вырвалась в своем наибезумнейшем проявлении, я все равно ее не почувствовал. Она вырвалась, не затронув сознание. Точнее, обошла его стороной. Именно для ревности мое сознание было непробиваемым.

А кстати… Было лы вообще это ревностью? Быть может — сочувствие?

Прошло два часа. Мы друг до друга все еще не дотронулись.

— Не хочешь ли принять душ?

Кажется, зтот вопрос не сюрприз для тебя.

— Хочу, а как же!

То же привычное «а как же».

Не пойду я с тобой. Не хочу видеть до поры то, что нужно увидеть именно в пору. Кажется, и для тебя это само собой понятно.

Сижу во дворе на ступеньках и курю Rothman’s. Три года подряд я баловался Джоном Плейером, но в этот чудесный июньский вечер хотелось почувствовать крупинку нашего сингапурского круиза. Гостиница. Море. Ветер. Балкон. Ротмэнз…