Современная нидерландская новелла

Герман не ответил. Слезы пробивались через его закрытые веки, но их тут же впитывал бинт. Какой смысл плакать, подумал он, если слезы все равно не могут катиться по щекам.

— Мы надеемся, что ты пойдешь нам навстречу, — сказал отец. — У нас и так хватает забот и хлопот.

Отец вышел, не пожелав ему спокойной ночи. Здесь поселятся чужие люди, с горечью подумал Герман. Он стал вспоминать китайцев из Индонезии, снимавших когда-то эту комнату. Ему тогда было десять. У них тоже был сынишка десяти лет и дочь постарше. Ван и Син. Он помнил только, как Ван просунул голову между прутьями лестничных перил и не мог вытащить ее. Лицо у него побагровело, и он дико кричал. Отец с пилой в руках быстро побежал наверх. Герман не решился присутствовать при этом, ибо не видел иного выхода, кроме как отпилить мальчику голову. Не может же красная орущая голова вечно торчать между прутьями! Потом он увидел в перилах отверстие — один прут был вынут; в эту дыру можно было спуститься на перила нижнего этажа. До китайцев в комнате жила симпатичная седая дама. Все семейство ужасно потешалось над ней. Спрашивали друг у друга тонюсеньким сопрано: а где наш сочный помидорчик, где наша крепкая луковичка, где наш спелый персичек? (Это был ее ежедневный заказ в овощной лавке.) Каждое воскресенье к ней приходила подруга. Они сидели на балконе на высоких стульях, точно аршин проглотили. Их голоса слышны были даже в саду. Иногда они выходили в сад и фотографировали все семейство. Подруга долго двигала черный ящик, крепко прижимая его к животу, как бы желая через линзу вобрать их всех в свое увядшее лоно.

— Посмотрите, сейчас птичка вылетит, — говорила она.

Герман всегда получался на карточках с расстегнутой ширинкой. Он был любимцем обеих дам и потому изображал на своем хмуром лице непривычную улыбку, которая его отнюдь не украшала. Рядом старший брат, с поднятыми коленками, такой мрачный, как будто знал, что не доживет до двадцати лет. За ними старшая сестра с физиономией плаксы и дразнилы. Она всегда старалась шевельнуться в самый ответственный момент, специально чтобы испортить снимок. А справа, слева, сзади — младшие братишки и сестренки, словно вокруг выстроенной клином основной боевой группы кто-то щедро опорожнил рог изобилия. Потом он увидел перед собой прислугу-венгерку. Угрюмым, пугливым зверьком притаилась она где-то на заднем плане. В дверях застекленной веранды с фальшивой улыбкой стояла мать — она следила, чтобы Колла сохраняла должное расстояние между собой и детьми и не могла быть принята за члена семьи. Колла, так ее все называли. Настоящего ее имени никто не помнил. Ей было, наверное, лет семнадцать. Герман и его брат любили играть с ней. Самая любимая игра называлась «Моя сестренка умерла». Мальчики ходили вокруг нее и пели. При словах «Предадим прах ее земле» они ныряли к ней под юбку, а она изо всех сил прижимала их к себе. Они вылезали оттуда красные как раки. Герман усматривал какую-то связь между их красными лицами и ее внезапным исчезновением, хотя родители никогда об этом не упоминали.

За несколько лет до войны комнату снял офицер. Он понавешал над камином всякого оружия — сабель и шпаг. В солнечные дни он лежал в шезлонге на балконе в одних узеньких плавках. Кожа у него была почти такого же цвета, как кирпичная стена.

Однажды в воскресенье отец сказал ему из сада, что они, слава богу, не язычники. После этого Герман больше никогда не видел офицера в плавках, он закрывал решетку всеми своими одеялами. По вечерам он часто садился за рояль, но его игра очень мало походила на музыку: скорее можно было подумать, что он экспериментирует над механизмом инструмента. «Он хочет заставить пианино кричать человеческим голосом», — говорил отец. В тридцать девятом, слушая по радио результаты выборов, он отчаянно ругался, когда передавали о потерях Национал-социалистского движения^[10]. Перед самой войной он уехал в Индонезию. С тех пор много воды утекло, думал Герман. Стоит ли вспоминать обо всем этом сейчас, в последний вечер, который я здесь провожу. Закроем с достоинством глаза свои и отрешимся от всего окружающего.

Ему приснилось, что он плывет на плоту по бурному морю. Плот сделан из чего-то мягкого и вязкого. Он пощупал его рукой — это оказались новорожденные младенцы, связанные друг с другом пуповиной и, по-видимому, мертвые, хотя масса, в которой увязли его пальцы, была тепловатая. Потом он услыхал крики, поднял голову и увидел свою мать, стоявшую, расставив ноги, на высокой, как дом, волне. Из нее, устремляясь к плоту, извергался поток детей. Как ни клокотало и ни бурлило море, волна, на которой находилась мать, оставалась неподвижна. Над головой матери висела лента с надписью «Спокойствие средь ярости валов». Сквозь свист ветра и грохот волн мать пронзительно кричала: «Встань и оглянись, посмотри на гребни волн!»

Герман в ужасе открыл глаза, однако поспешил закрыть их снова, ибо через отверстия в повязке ударил яркий свет. Шум продолжался. «Спокойствие средь ярости валов»… Он вспомнил живую картину, которую устраивали у них в школе в честь сорокалетия царствования августейшей особы. Он стоял на вершине скал, которые были сделаны из ящиков и скамеек, задрапированных старыми тряпками. Ярость валов изображалась при помощи простынь, разложенных у подножия импровизированных скал. По идее они должны были напоминать покрытые пеной водяные горы, но безнадежно оставались свернутыми простынями. Ему пришлось очень долго неподвижно стоять в меняющемся желтом, красном и зеленом свете. Когда раздался взрыв аплодисментов, у него и вправду появилось ощущение, что его окружает бушующее море. Он зашатался и упал, выдав таким образом секрет величественных утесов. Барахтаясь, лежал он среди пустых ящиков из-под мыла и отслуживших свое парт. Не успели опустить занавес, как к нему подскочил разъяренный директор школы и грубо вытащил его из развалин. В зале раздавались сдавленные смешки. Он слышал, как какой-то мальчишка заорал: «Ай да принц Оранский!»

До него не сразу дошло, что шум, не исчезнувший даже когда он проснулся, происходит оттого, что в коридоре кто-то работает пылесосом. В дверь постучали, и голос матери произнес:

— Герман, пора вставать!

— Да-да, встаю, — закричал он и сел на кровати.

Мать открыла дверь и появилась перед ним. Втащила в комнату шланг пылесоса, собираясь заняться уборкой. Страх, испытанный во сне, снова овладел Германом. У него закружилась голова, и он упал на подушку. Мать опустила шланг, подошла к кровати и наклонилась над ним.

— Тебе плохо? — спросила она довольно озабоченно.

Герман снова сел.

— Нет, — сказал он, — просто у меня вдруг закололо щеку. Наверное, повязка приклеилась, а я ее отодрал.

— Помнишь, — спросил он потом, — как я однажды упал на школьном вечере во время представления?

— Представления? Какого представления?

— Во время сорокалетия правления королевы, живая картина, Вильгельм Оранский, «Спокойствие средь ярости валов».

— Спокойствие средь ярости валов, Вильгельм Оранский, — повторила она задумчиво.

Вдруг в памяти у нее вырисовалась пена, омывающая скалы. Ее лицо осветилось радостью узнавания.

— Еще бы не помнить, — сказала она таким тоном, будто все эти годы ее не покидал образ худенького мальчугана, который стоит на ящиках, заваленных линялыми зелеными бархатными тряпками. Она встала, подошла к пылесосу, выключила его и подбоченилась.

— Еще бы не помнить! Ты выглядел великолепно. Кружевной воротник на шее, на голове круглая шапочка. Вылитый Вильгельм Оранский. Свет все время менялся, красный, желтый, потом оранжевый и синий.

— Оранжевого и синего не было, — сказал Герман холодно, как будто поймал ее на преднамеренной лжи. — Был желтый, красный и зеленый, и именно в такой последовательности.

— Ну ладно, красный, желтый и зеленый, — согласилась мать. — Но ты выглядел так величественно, мы с отцом гордились тобой.

— И между прочим, совершенно зря, — сказал Герман ехидно, — потому что ведь я сверзился с этих скал.