Современная нидерландская новелла

Я встал с постели и раз-другой подтянулся на балке. Потом сделал несколько гимнастических упражнений, чтобы как следует подготовить себя к предстоящей операции. Поднялся на чердак, подошел к окну и прислушался. Издалека доносилось дребезжание колес удаляющегося велосипеда, подпрыгивающего на булыжной мостовой, и я удивился, как это велосипедист ухитряется ехать, когда кругом ни зги не видно: за окнами сплошной молочной стеной стоял туман. Я выждал, пока все стихнет. Потом вернулся в свою комнату, переобулся в теннисные тапочки и положил в карман, лезвием вниз, раскрытый перочинный нож. Веревку я оставил. Одна мысль о том, для чего я мог бы ею воспользоваться, вызывала у меня отвращение.

Туман был очень густой, и, чтобы не сойти с тротуара и не налететь на фонарный столб, я передвигался ощупью, держась за садовую ограду. Вдали послышались шаги приближающегося немецкого патруля. Кованые сапоги глухо стучали, словно солдат находился под стеклянным колпаком. Убедившись, что он прошел по другой стороне улицы, я двинулся дальше. В лесу мне пришлось целиком положиться на собственный слух. Когда под ногами трещали сучья и шуршали увядшие листья, я понимал, что сбился с тропинки. Я шел вперед очень медленно, то и дело натыкаясь на низкие ветви и стараясь ступать совершенно бесшумно. Главное — не нарваться на какого-нибудь часового в засаде. Это было бы ужасно. Ведь мы бы заметили друг друга, лишь столкнувшись нос к носу. И тогда один из нас, наверное, умер бы от страха.

Посреди мостика, ведущего на остров, где находился загон для домашней птицы, стоял забор, опутанный колючей проволокой, достававшей до самой воды. Мои попытки найти в заборе щель оказались тщетными. Тогда я взглянул наверх: нельзя ли перелезть. И тотчас у меня захватило дух и я задрожал от возбуждения. Прямо над головой на заборе виднелись силуэты двух индюков. Не знаю, как долго я простоял, прежде чем прыгнуть. Но едва я совершил этот безумный прыжок, пытаясь оборвать птичью жизнь, воздух огласился тяжелым хлопаньем крыльев. Потом раздался глухой, беспомощный всплеск и печальный крик, переходящий в тихое бульканье, — словно ушла под воду захлестнутая легкой волной бутылка. У меня было такое чувство, будто ледяная вода канавы, в которую погружалось тело птицы, проникает сквозь мою одежду и подступает к горлу. Я перегнулся через перила, и мне показалось, что по воде с тихим шипением расходятся большие круги, как отзвучавшая пластинка, которую забыли снять.

И тут я увидел вторую птицу — видимо, парализованная ужасом, она свалилась на мост. Я бросился на нее, крепко схватил за голову и зажал клюв, чтобы она не закричала. Судя по маленькой головке, это должна быть индейка. Мне было и радостно, и грустно. Радостно от того, что моя рука сжимала не омерзительную серо-голубую голову индюка, покрытую бородавками и наростами. И грустно потому, что индейка не настолько безобразна, чтобы принять такую смерть. Я поднял птицу и крепко прижал ее к себе. Пока я шел к дому, птица согревала мне грудь, и я чувствовал себя виноватым в том, что это тепло скоро покинет ее тело.

Осторожно закрыв дверь сарая, я присел на корточки и отпустил индейку. Она перевернулась в воздухе, ударившись головой об угол верстака, упала на бок и не шевелилась. Я снял со стены керосиновую лампу и зажег ее. Передо мной, подобно сине-зеленому проклятию, лежал павлин. Он был мертв, из клюва капала кровь. Я слишком сильно сдавил ему голову. Хвост у него вылинял. Осталось лишь несколько довольно длинных глазастых перьев. Я вырвал их и отложил: в сторону. Перышки на его голове были сломаны. Я попытался расправить их, но они по-прежнему походили на увядший букетик. Глаза павлина были открыты и казались совсем темными в обрамлении молочно-белых пятнышек. Я содрогнулся при мысли о том, что павлин, умирая, не смог закрыть глаза, потому что мои пальцы держали его веки. Взявшись ногтями за веки птицы, я закрыл ей глаза. Теперь павлин стал действительно похож на мертвого. Я подумал, что его надо бы ощипать, иначе никто не захочет дотронуться до такой птицы. Поставив на землю лампу и расстелив джутовый мешок, я стал ощипывать павлина. Когда половина дела была сделана, я увидел на его коже блох, которые ползли туда, где еще оставались перья. Несколько штук попало мне на руки. Я стряхнул их и засучил рукава.

Для них настал Судный день, думал я. Мои перебирающие перья пальцы для этих тварей точно всадники Апокалипсиса.

Ощипав птицу, я положил ее на верстак, отвернулся, отрубил топором голову, и положил ее рядом с хвостом. Потом отрубил лапы и бросил их в кучу перьев, куда они погрузились как в обильно взбитую мыльную пену. Взяв мешок за углы, я вынес его во двор и закопал там. Потом снова вернулся в сарай, забрал павлинью голову и перья от хвоста и тихонько пробрался в дом. На кухне я прислушался, но вокруг царила мертвая тишина. Войдя в комнату, я засунул перья в стоявшую на камине вазу, полную точно таких же павлиньих перьев. Вскарабкался по лестнице на чердак и зажег спичку. Найдя стеклянный колокольчик, я сдул с него пыль и спрятал под него головку павлина. Пламя догоравшей спички осветило множество блох, ползавших по ней. Их было столько, что от их движения шевелились перышки, а веки были сплошь усеяны насекомыми. Поставив колокольчик на место, я спустился в свою комнату. Я чувствовал смертельную усталость. Рухнул на постель и уснул не раздеваясь, прямо на одеяле.

Рождественский стол выглядел празднично. Зажаренная индейка была покрыта золотисто-коричневой корочкой, и ничто не выдавало ее истинного происхождения. Сестра даже приделала к ланкам бумажные кисточки и украсила блюдо веточками остролиста. Мать приготовила салат из тертой свеклы, добавив в него капельку уксуса и яблоко, которое ей дала подруга. Луковицы тюльпанов походили на печеные каштаны, а по подливке нипочем нельзя было сказать, что птицу зажарили на смеси вазелина и прогорклого говяжьего жира. Сложив руки, отец приготовился к молитве. Я же сидел с открытыми глазами и смотрел на жаркое. Потом перевел взгляд на камин. Среди поблекших от времени перьев вызывающе выделялись свежестью и сине-зеленым бархатным блеском темных глазков те, что поставил в вазу я. Отец на секунду запнулся, и я быстро посмотрел на него. Он проследил за моим взглядом, и в его глазах вспыхнул мрачный огонь. Глядя на меня, он продолжал читать молитву:

— …и не введи нас в искушение, но избавь нас от лукавого, ибо Твое есть Царство и сила и слава во веки.

СНЕЖНЫЙ ЧЕЛОВЕК

Перевод С. Белокриницкой

Осень разгуливала огненно-рыжей птицей, с безрассудной щедростью умирания сбрасывающей на синий асфальт свои оранжевые перья. Герман попытался поймать несколько влажных золотых листьев, зигзагами скользивших вниз так близко, что он мог их достать. Но от внезапного порыва ветра, вызванного его резким движением, — или потому, что им противны его худые бледные руки, подумал Герман, — они плавно опустились на землю вне пределов его досягаемости. Все утро он просидел на краю парка над польдером, созерцая панораму города. Бессмысленная суета поездов, скучное гудение самолетов, которые выводили на фоне туманного осеннего неба буквы рекламы, надоели ему до ломоты в пояснице.

— Ты вступаешь в жизнь, — напутствовал его отец, когда он утром отправился устраиваться на работу. А он в ответ пробормотал, правда уже закрыв за собою дверь:

— На черта мне ваша жизнь, лучше бы вовремя воспользовались противозачаточными средствами!

В Писании сказано: «Плодитесь и размножайтесь», но надо же и свою голову на плечах иметь, думал он с раздражением.

Нет, он палец о палец не ударит, чтобы вложить и свой камень в общую кладку, как принято выражаться у них дома. Я такую глыбищу приволоку, чтоб их всех раздавила, думал он мстительно. Все мои товарищи учатся дальше, только мне нельзя. Я жертва усердия, с которым они выполняют божью заповедь о размножении. Не продлятся дни мои на той земле, которую дал мне господь бог мой, ибо я проклинаю отца моего и матерь мою.