Дорога на Мачу-Пикчу

Будешь тут скорбным, подумал я, и печальным тоже будешь, зная заранее, что пикничок закончится портретами в черных рамках.

— Накрыли поляну, расставили бутылки, расселись на песочке, — продолжал аллигатор, показывая движением головы на то место, где все происходило. — Дядя твой генералам не то, чтобы прислуживал, а как бы был за хозяина. Делал все спокойно, без суеты, с большим достоинством. А эти, в погонах, все оглядывались по сторонам и между собой перешептывались. Знали, видно, куда попали. Туман стелился над Летой, того берега было не разглядеть, но и без него впечатление на них пейзаж произвел угнетающее. Погрустнели ребятишки в лампасах, попритихли, и разговор, чувствуется, не вяжется. Выпили по рюмке, пропустили еще по одной и только тогда немного оживились, начали старика расспрашивать. Он что-то отвечает, рукой показывает, но как-то без энтузиазма, нехотя. А им его объяснений уже вроде бы и не надо, заговорили о своем, о том, зачем приехали.

Я прикинулся бревном, подплыл к берегу и слушаю. Не часто, скажу тебе, увидишь обсуждающих план военного переворота заговорщиков. Дядя твой меня естественно заметил, но виду не подал. Сидел в сторонке, а генералы к этому времени уже распалились, перешли к обсуждению деталей операции. Какие войска задействовать, кто за что будет отвечать. Начали составлять списки, кого арестовать и поставить к стенке, а кто должен исчезнуть навсегда в омутах вод забвения. Спорят, ругаются, делят между собой освободившиеся посты, а старик вертит в пальцах рюмку и на меня поглядывает. Потом обвел взглядом всех четверых, задержался глазами на лице каждого, и выпил один, не чокаясь. Поднялся как бы нехотя с земли, отошел вроде бы по нужде за сарай, а там уж поднялся вверх по склону и растворился в тумане.

В пылу торговли генералы ничего не заметили, не до того им было. Увлекательная это игра: решать судьбу страны и каждого из тех, с кем так долго хотелось свести счеты. Мест освобождалось предостаточно, надо было рассадить по ним друзей и родственников, а дело это деликатное, требует консенсуса. Однако постепенно дошло до них и то, что неплохо было бы вернуться в привычный мир и приступить к выполнению намеченного. Забегали брюхастые, засуетились, принялись искать старика. Мат стоял такой, какого я не слышал со времен Ивана Грозного. Послали младшего по званию вверх по склону, но тот вернулся далеко не сразу и в состоянии близком к помешательству. Нес околесицу про какого-то Зигмунда и про то, что инцест лягушек не имеет лично к нему никакого отношения. Кричал, что его оболгали, плакал о загубленной молодости, короче, слетел с катушек.

Поиски продолжили, но, мало по малу, всем четверым с судьбой своей пришлось смириться. Тогда-то и оказалось, что перед лицом неизбежного даже в зажравшихся держимордах просыпается нечто человеческое. Начали вспоминать свою жизнь, кого покалечили, кого обидели, стали каяться в грехах и даже кичиться глубиной собственного уничижения. Самый старший из них особенно старался, рассказал, что всю жизнь его преследовала память об одном солдатике. Дело происходило в уездном городишке, когда он ходил еще в майорах. Дочка тогда была маленькая и часто просила: пап, пусть слоники побегают! Лето стояло на редкость жаркое, они устраивались у окна, а батальону он приказывал совершить марш — бросок по плацу. В противогазах. Так вот как-то раз один слоник не добежал…

Генеральская гордыня взыграла, когда к берегу причалила посудина Харона. Ссылаясь на заслуги и звания, все четверо потребовали организовать на другой берег Леты спецрейс, но перевозчик отказался и им ничего не оставалось, как смиренно присоединиться к сидевшим по бортам лодки страдальцам. У порога преисподней, как в бане, все равны и нет разницы носишь ты на погоне большие звезды или побираешься по электричкам на костылях…

Дядюшка Кро зевнул во всю глотку и тоном, каким завершают сказку народные сказительницы, сообщил:

— Так вот, друг мой Глебаня, все и закончилось! Кому, как не старику, было знать, во что выливаются такие авантюры, он за это знание заплатил не только жизнью, но и единственной любовью. Можно только предположить, как умножились бы страдания народа и сколько пролилось невинной кровушки, доберись генералы до власти. Такой поступок требует большой мудрости и заслуживает уважения! Вот и получается, что история вовсе не наука, а искусство использовать гнилую человеческую сущность в благородных целях…

Крокодил еще раз сладко зевнул и вытянулся во всю длину на песочке. Линия смыкания его страшных челюстей образовала подобие улыбки. Дядюшка Кро был собою доволен:

— Ну и уморил же ты меня, Дорофейло, своим любопытством!..

Надо не забыть рассказать все Сашке, — думал я, поднимаясь на ноги, — ей будет приятно знать, как в критической ситуации повел себя ее железный дровосек. Может быть своим женским чутьем она прозревала нечто такое, что делало старика непохожим на других, и за это его любила. Мы ведь часто — а, вообще говоря, всегда — выдумываем себе тех, кого любим. Мне же рассказ дядюшки Кро преподал урок, как можно с умом распорядиться открывшейся тайной. Правда, не стоило забывать, что владение ею самому старику счастья не принесло.

— Что ж, пойду я!

Крокодил открыл один глаз:

— Давай! Только побыстрее возвращайся, привык я к тебе, скучать буду. Да, кстати, есть у меня одна история, которую просто грешно не рассказать… — оживился он, открывая второй глаз и поднимая морду чемоданом, но на этот раз я его опередил:

— Все, дядюшка Кро, нет времени! Сказки тысяча и одной ночи оставим до лучших времен…

— Ну, как знаешь, — вздохнул аллигатор разочарованно, — потом станешь жалеть, но будет поздно! Черствый ты, Дорофейло, человек, одно слово родной племянник собственного дяди…

Я наклонился и провел рукой по его бронированной голове. Мне было жаль расставаться с болтливой рептилией. Удивительным образом я успел к ней привязаться. Но нельзя же было сидеть здесь вечно, на вершине холма за полосой тумана меня ждал мой привычный мир…

9

С вершины холма наползал белесый туман. Когда-то давно, еще в юности, я бегал для укрепления мышц по песку, но лезть вверх по осыпавшемуся при каждом движении склону оказалось много труднее. Земля пластами уходила из под ног и очень скоро я замучился настолько, что вынужден был дать себе передышку. Хотелось немного постоять и подышать полной грудью. Мрачных базальтовых скал видно не было, их поглотило повисшее над рекой марево, но смотревшееся с высоты бревном тело моего друга еще угадывалось за вставшей между нами плотной дымкой. Потребовалось время, прежде чем я смог собраться с силами и продолжить восхождение. Именно восхождение, сравнимое с покорением Джемалунгмы, думал я, цепляясь за редкие кустики, остававшиеся у меня в руках. Делая шаг вперед, я тут же сползал шага на два назад, но, худо — бедно, труды мои давали результат. Контуры дома на вершине холма должны были показаться в любую минуту. Туман же по мере подъема сгущался, и это не могло не удивлять. Если бы не уклон, я мог бы потеряться в разлитом вокруг, отдающем фиолетовым тоном молоке. Ощущение было такое, что висевшую в воздухе влагу подкрасили школьными чернилами, причем чернил не пожалели. Действуя интуитивно, я провел рукой по лицу, ладонь оказалась влажной, но следов краски на ней, естественно, не было. До вершины, по моим расчетам, оставалось не больше пятидесяти метров, в сущности один мощный бросок, но перед ним надо было дать себе передышку. Только не сразу, только когда еще немного поднимешься, — уговаривал я себя, — тогда и отдых будет слаще, и цель ближе. Когда нет сил и кажется, что все напрасно, надо сделать еще одну попытку и у тебя откроется второе дыхание. Этим нехитрым правилом я руководствовался всю жизнь и оно не раз меня выручало.

Скрипя зубами, на одной силе воли я добрался до гладкого, принесенного ледником валуна и буквально рухнул на него. Закурил. К этому времени похолодало настолько, что пришлось натянуть спортивную куртку и застегнуть под горло молнию. Между тем, фиолетовый туман набрал цвет и теперь казался черным. Видимость сократилась до метра и я буквально физически чувствовал, как темная мгла продолжала ко мне подступать. Разумного объяснения этому феномену не было, да и выжатый, как лимон, я его не искал. Почему-то вспомнилось детство с его ужасом перед мыслью, что придется умереть. Вспомнилось как, засыпая, я представлял себе, будто подхожу к краю пропасти небытия, заглядываю в нее с тем, чтобы в последний момент отшатнуться. Жуть мешала дышать, сердце колотилось, как овечий хвостик…