Кама с утрА. Картинки к Фрейду

Тогда, в начале девяностых, эта разница была особенно очевидной. Это теперь, говорят, в Москве есть всё. Правда не для всех, а для тех, у кого есть бабки. Но есть всё… как когда-то на Одесском рынке. Возможно сейчас Москву не отличить от Мюнхена. Не знаю, не была, не видела. Сравнивать не могу. Но тогда… тогда я прибыла из Москвы во Франкфурт, и сразу поняла, что попала в мечту.

Правда, это была не моя мечта, а Вероникина. Может, поэтому я чувствовала себя неуютно. Но как бы там ни было, моя жизнь перевернулась с ног на голову. А, может, наоборот. Трудно сказать, где же я стояла на ногах — в своём задрипанном Иваново, на грязном балконе заваленном хламьём или на дырявом и засаленном кресле Седого? Сто процентов могу утверждать, что та жизнь мне не нравилась. Но и жизнь среди сверкающих витрин магазинов, в огромном белом доме с окнами на всю стену и мужем-бюргером тоже не принесла мне радости. Тут, не меньше чем и раньше, я чувствовала себя стоящей на голове.

Когда в первый раз я увидела Дитера, даже представить не могла, что через пару месяцев стану фрау Пфайфер. Это словосочетание, как и сам носитель этой фамилии, вызывало усмешку… я даже выговорить толком не могла. Теперь же я свыклась с этим именем и не знаю другого. Оно стало моей кожей и звучит вполне мило. С перелётом в Германию изменилось и моё имя. Почему-то Жанна произносилась немцами как Яна. Я не имела ничего против. Потерявши голову, по волосам не плачут. Поменяв страну проживания и фамилию, был ли смысл хвататься за имя? Тем более, ничто в прошлом не было мне дорого на столько, чтобы за него держаться.

То, что у меня есть шанс стать женой Дитера, Вероника поняла сразу. Дитер вообще оказался человеком мягким и податливым. Именно поэтому Вероника и ухватилась за него, решив использовать именно эти его качества. Ей казалось, что такого будет просто скрутить в бараний рог и припереть к стенам ЗАГСа. Она выгуливала своего толстячка как собачку на длинном поводке. Или сама была его собачкой. Кто знает

Вероника вцепилась в возможного жениха крепкой хваткой, но заметив, как тот сально заулыбался, увидев меня в прозрачной ночнушке, сделала правильный вывод. Она тут же сдала завоёванные позиции и, вспомнив классика марксизма, решила пойти другим путём. Говорят, если «невеста уходит к другому, то неизвестно кому повезло». Думаю, эта мудрая мысль вполне относится и к женихам. Дитер переориентировался на меня, Вероника утратила хахаля как возможного мужа, но неизвестно кому повезло. Впрочем, по прошествии нескольких лет, могу утверждать с точностью до одной десятой, что повезло-таки Веронике. Хотя я ведь не знаю, как сейчас живётся ей… и что немаловажно, как бы жила она с Дитером. Ведь всё так относительно. И то, что произошло со мной, совсем не обязательно должно было произойти с Вероникой.

Вероника, охотившаяся за иностранными женихами не первый год, неплохо разбиралась в их психологии. Вообще-то она настраивала себя на Америку. Но не потому, что её устраивал тамошний климат или её тянула туда богатая история страны. Вероника, как и я, мало что знала и о культуре штатов, и о её географии. Вряд ли она назвала бы и десяток штатов или имя первого президента. Просто все девчонки тогда мечтали свалить за океан. Думаю по принципу — чем дальше, тем лучше. Статуя свободы манила, как кусок сыра, подвешенный перед носом, манит ослика. Для нас Америка была таким сыром… Мы видели её в виде всевозможных ярких тряпок или красочных коробок печенья привезённых оттуда разовыми туристами или аппаратными счастливчиками, мотающимися на дикий Запад в служебные командировки. Мы ощущали её в форме заморских запахов, которыми источали заезжие гости из-за кордона но… протяни немного руку и дотронься до неё. Ухватить хоть кусочек Америки, удавалось мало кому. Для многих она осталась вожделенной, но несбыточной мечтой.

— Ага, вот она, поймала, — думала Вероника каждый раз, когда попадался на её крючок американец.

Но он ловился и соскальзывал, будто не рыба с чешуёй, а скользкий угорь. Каждый срыв переживался Вероникой с неимоверной истерикой. Она рыдала так, будто потеряла билет, номер которого совпал с выигрышем в миллион долларов.

— Вер, ну, Вер… — причитала я, пытаясь успокоить подругу, — брось плакать. Ну, что он, последний американец, что ли… попадётся ещё другой. А этот… бр… ты видела, какие у него ужасные прыщи…

— Да… прыщи, ну ты и дура… их же вывести можно… — выла натужно Вероника, — зато у него цепочка золотая на шее… толстая… в твой палец… ууууу

— А, может, она не золотая… а, может, он вообще не американец… а какой-нибудь португалец, прикидывающийся америкосом.

— Ладно тебе… пусть португалец. Какая разница? Всё равно иностранец…

Я придумывала разные отмазки, чтобы успокоить Веронику. Но никакие доводы и аргументы не помогали. Успокаивалась она лишь после третьей рюмки водки. Это была её норма успокоительного. Раскрасневшись, Вероника усаживалась по-турецки, подложив ноги под себя, и начинала турсучить гитару, надрывно воя, как «кобель на метель». Причём любила Вероника патриотические песни. Ну, или блатные. Патриотические, видно, остались в её памяти от дедушки-коммуниста. А блатные от гостей её непутёвого папаши.

— Постой, паровоз, не стучите колёса, — выводила Вероника своим грудным глубоким баритоном, а я сидела преданно и влюблённо глядя на неё.

Чёрная тушь, размазанная по щекам, казалась боевой раскраской индейцев. Губы и без того полные, с красной окантовкой помады вокруг рта, напоминали экзотический цветок, а маленький вздёрнутый носик, торчащий кверху, придавал Веронике залихватский вид. С плеча вечно спадала бретелька майки, и Вероника постоянно подтягивала её, будто стесняясь, что она слезет ниже нормы и оголит грудь. Жест был автоматическим. Вряд ли она стеснялась меня и уж, тем более, вряд ли думала об этом, когда пела и плакала.

Мне становилось невыносимо тоскливо. Было жалко Веронику, себя, мать, доживавшую век в Иванове, и даже тётку Светку и Седого. Я начинала хлюпать носом и подпевать, поскуливая. Мой тоненький писклявый голосок скорее напоминал повизгивание собачонки на луну. Обычно страдания по очередному провалившемуся сквозь землю американцу заканчивались в кровати. Прилично набравшись, мы, поддерживая друг дружку, ковыляли в спальню и валились на широкую постель. Иногда казалось, что едва упадём, провалимся в сон. Но у Вероники откуда-то появлялись силы и она словно просыпалась. Стоя на четвереньках надо мной, она начинала целовать, перебирая губами по телу от глаз и носа до пяток. Через пару минут, во мне заводился моторчик, и я начинала крутиться под подругой, очерчивая круги то вокруг её лица, то ниже, в районе паха.

Моя сексуальность развилась, и мне уже не хватало ласк, ограничивающихся поцелуями, пусть и в самые интимные места. Я просила Веронику проникнуть в меня, сделав, наконец, женщиной. Но она, даже в самые полуобморочные минуты возбуждения, подогретая изрядным количеством выпитого, не теряла голову и запрещала мне лишить себя девственности, хотя я не раз порывалась это сделать, то вооружившись толстым огурцом, то прихватив со стола пустую бутылку.

— Прекрати, слышь… — говорила Вероника, вырывая огурец и вставляя его в себя, — вот, вот… помоги лучше… мне… оно… хорошо… пойдёт… аааах… а тебе… рано… подожди… дольше ждала…

Немецкий Дитер не входил в американские планы Вероники. Она никогда не ориентировалась на бундесов, как называли немцев её подружки интердевочки.

— Эти фрицы, фи… — крутила носом Вероника, когда попадался такой клиент на горизонте, — не мужики, а роботы. Всё по часам, всё по расписанию. Мне кажется они даже жён своих трахают по графику и плану. А рассчитываются… тьфу, — Вероника смачно сплюнула, — до последнего пфеннига просчитают, по тарифу, как положено. То ли дело американцы. Это наши люди. Нет, только туда… в страну Ротшильда и Рокфеллера! — декларировала моя подруга уверенным голосом.