Отпусти народ мой...

Нина с Верой Ивановной принялись подклеивать обветшавшие карточки. Обычно до таких ремонтно-косметических мероприятий руки не доходили. А тут и руки дошли, и поболтать можно было спокойно обо всем подряд, прежде всего на вечную тему погоды.

— Ох и дует, — бросив взгляд в окно, меланхолично констатировала Вера Ивановна.

— Да. Сильно метет, — подтвердила очевидность метеорологических сюрпризов Нина. — Света из своего района наверняка выбраться не может. Там пока переулок расчистят — два дня уйдет. Ей даже до Сахалинской не дойти.

— Не понимаю, чего ты с ней возишься, — недовольно проворчала старшая. — Что это за дружба такая? Даже странно. Что между вами может быть общего?

— Вы о чем? — оторопело вымолвила Нина, совершенно не ожидавшая таких странных речей. Света считалась одной из лучших сотрудниц: ответственной, добросовестной, аккуратной, а главное — все успевающей.

— Неужели не понимаешь? — иронично протянула Вера Ивановна, поджав губы. — Русская девочка дружит с кореянкой. Ну ладно, на работе общаетесь. Но ведь вы постоянно вместе.

— Не вижу ничего плохого в нашей дружбе! — вспылила Нина. — Я, между прочим, друзей не по национальности выбираю. А Света в тысячу раз лучше многих!

«В частности, вас, Вера Ивановна» — хотела добавить Нина, но, учитывая разницу в возрасте, постеснялась. Старшая, почувствовав недвусмысленный отпор, спохватилась:

— Ой, чего ты обижаешься? Никто твою Светочку не трогает. Если бы все так работали, как она…

Но Нина уже не могла остановиться. Больную тему в ее присутствии вообще трогать было нельзя, поэтому она продолжила:

— И я не русская!

— А кто ж ты? Китаянка, что ли? — добродушно рассмеялась старшая.

— Это смотря с какой стороны. Если о языке и культуре — тогда, конечно, русская. А по паспорту — еврейка.

— Вот те на! — растерялась Вера Ивановна и озадаченно посмотрела на Нину. — Какая с тебя еврейка?

— Обычная. Хотите, паспорт принесу?

— Ты мне голову не морочь. Во-первых, евреи чернявые. Как цыгане. А во-вторых, они хитрые и жадные.

— И много вы евреев в своей жизни видели? — развеселилась Нина, и не подумавшая обижаться на это наивное простодушие.

— Погоди. Сейчас соображу, — задумалась Вера Ивановна. — О! Доктор Друтман. Окулист.

— Все? — весело уточнила Нина. — Еще меня посчитайте.

Старшая растерянно уставилась на Нину. Под жестким начесом, свернутым в «бабетту», почти ощутимо для постороннего взгляда шла мучительная работа мысли. Это была трудная минута. Взгляды и устои рушились. Мироздание дало трещину.

— А еще кто из евреев? — проявила любознательность Вера Ивановна.

— Из знаменитых — Левитан, Пастернак, Эренбург, Мейерхольд… — Нина начала перечислять длинную череду имен, но тут ее прервал знакомый веселый голос:

— Привет, рыжая!

В окошке улыбалась исхлестанная колючим снегом до красноты счастливая физиономия Сереги Пастухова, бывшего одноклассника. В школе он постоянно находился в пределах видимости, и Нина привыкла к его неизменному присутствию. Когда он исчез, даже чего-то не хватало.

— Привет! — обрадовалась Нина. — Куда ты делся?

— Грызу гранит науки во Владике, в универе. Покоряю биофак.

— Молодец! Нравится?

— Еще бы!

И Сережка принялся рассказывать байки о веселом студенческо-общежитском житье, перемежая их восторженными рассказами о приморском городе в целом и перспективах биологии в частности.

— Я вот на каникулы прилетел, еще вчера. Если б на день задержался — хана! Аэропорт закрыли. Ну и погодка! — Он восхищенно покрутил головой, так что длинные, до плеч волосы, обычно свивавшиеся в крупные кольца, закачались мокрыми сосульками.

К слову, из-за шевелюры его вечно ругали учителя и вызывали в школу мать, а раз даже прорабатывали на комсомольском собрании. Но Серега медно-красные волосы берег, а Нину, словно в насмешку, называл рыжей, хотя ее волосы были обычного пепельного оттенка.

— Я думал, ты в Москве. А вчера встретил наших, говорят — ты в поликлинике. Случайно мимо проходил: дай, думаю, зайду. Посмотрю на подругу дней моих суровых, голубку дряхлую мою…

Нина слушала этот треп, шитый белыми нитками. Как же, шел он мимо совершенно случайно. Ну сказал бы прямо, что хотел повидаться, что такого? Она сама страшно рада его видеть. Даже соскучилась. И будет кому до дома проводить в эту жуткую пургу.

В родном доме жизнь была суматошной, совсем непохожей на размеренную киевскую, в которой царил тщательно выверенный устоявшийся порядок и каждая вещь знала свое место. В новой четырехкомнатной квартире, куда они недавно переехали, бушевала стихия. Двери всегда были открыты настежь, причем зачастую в прямом смысле. Утром, обнаруживая незапертый замок, поднимали шум в поисках виноватого. Но разве ж его сыщешь? Друзья-приятели, знакомые, сослуживцы — все тянулись к Ольге Борисовне, несмотря на свой юный возраст.

Ольга Борисовна обладала удивительным свойством располагать к себе людей. Она всегда была готова выслушивать бесконечные исповеди своих подопечных. Незамужние девушки могли часами рассказывать о своих сердечных переживаниях, молодые мамаши советовались по более насущным вопросам — как купать, чем кормить и что делать, если малыш орет всю ночь напролет: устанавливать дежурство с отцом ребенка или махнуть на него рукой, все равно, кроме ругани, ничего путного из этого не выйдет.

Мужчины до нытья в жилетку, как правило, не снисходили, хотя бывало… В основном вели беседы на производственные темы, к которым присоединялись Галя и Федор. Обычный треп с геологическим уклоном. Упоминать о материальной стороне жизни — деньгах, коврах, хрусталях и тряпках — не только никому в голову не приходило, но считалось дурным тоном и мещанством.

Однажды в дом заглянула соседка из квартиры напротив, утонченная дама средних лет с претензией на светскость, жена полковника-танкиста. Увидев у Оли двух-трех приятельниц, она начала курсировать через лестничную площадку, демонстрируя наряды, не заметив недоуменных взглядов и полного отсутствия интереса к такой животрепещущей теме.

В Олином доме в основном говорили о литературе, живописи, истории, архитектуре, не замечая, что на дворе давно уже ночь-полночь, а утром нужно идти на работу.

Как-то само собой получилось, что все красные дни календаря бурно праздновались на той же территории. Во многом этому способствовало географическое расположение дома: колонны трудящихся 1 мая и 7 ноября, пройдя обязательным маршем по улице Ленина, по одноименной площади, мимо одноименного памятника, у подножия которого стояли трибуны с озябшими партийными деятелями, заканчивали свое стройное шествие как раз у Олиного дома. И естественным образом веселая голодная молодая толпа вваливалась в гостеприимный дом, где уже ждали накрытые столы, раздвинутые по такому случаю во всю длину. Иногда Ольгу Борисовну дружным хором отпрашивали у строгого начальства от обязательного присутствия на демонстрации, чтобы она могла успеть все приготовить. Чаще всего два дня до праздника варила, резала и пекла, а Федор носился по окрестным магазинам, давясь в очередях и добывая продукты.

Оля, никогда не любившая и не умевшая заниматься бесконечными домашними хлопотами, в эти дни самозабвенно стояла на кухне до полного изнеможения. Однажды Нина, плюхнувшись без сил на табуретку, тупо смотрела, как мама, взяв десяток сырых яиц для бисквита, разбивает их по одному и отправляет содержимое в помойное ведро, а скорлупки складывает в эмалированную миску.

К счастью, молодежь брала на себя остальную беготню: подать-убрать, принести-унести — и до глубокой ночи мыла и вытирала посуду. Но Ольга Борисовна роль хозяйки до конца не перекладывала на чужие плечи и бегала из кухни в комнату весь вечер. Само собой разумеется, что в большой квартире (целых четыре комнаты! кухня!) так же шумно праздновались дни рождения, причем не только членов семьи, но и друзей, а также Новый год, причем обязательно дважды. Старый Новый год отличался от нового Нового года тем, что елка уже прочно стояла в углу, укоренившись за две недели, и не падала под бой курантов, роняя осколки стеклянных игрушек в залитые сметаной салаты, как это бывало, когда Федор устанавливал ее в последний момент.