Весна в Ялани

Мать мне, приду я только, скажет: ушёл ты, мол, я стала за тебя молиться…

Не знаю, сердце чё-то закипело и до сих пор ещё не успокоилось… Но слава Богу.

Не рассказал ей, что со мной случилось.

Назавтра вечером уехал в город. С утра мне – в сутки.

Отработал. Домой пришёл. Поспал часа четыре. Пообедал. Подался в рыболовный магазин. Блесну на щуку, думаю, куплю. Если там будет подходящая. Чтобы имелась, вдруг понадобится. Лето скоро. К лету не будет путней – разберут. Так рассуждаю. Ещё о чём-то думаю, иду. Обычно. Нельзя не думать ни о чём – не получается; иной раз мельком – но о чём-то.

Весна. Апрель.

В городе снега уже нет. Растаял. Нет его там, где бы его увидеть можно было. В тени-то где-нибудь ещё и сохранился. Чуть не везде уж и просохло. В кюветах сыро.

Лёд на Ислени. Белый. Ослепляет. Ещё бы красное широкой полосой – и флаг Российской Федерации.

Все ожидают, когда вскроется река. Пока подвижки даже не было. Издалека услышишь, когда будет. Словно даст трещину земля. Так ощутимо.

Иду.

Недалеко ещё от дому отошёл, квартала два – не езжу на автобусе по Елисейску, пешком хожу, – и на меня напал внезапно, словно откуда-то свалился, необъяснимый страх, неуправляемый. С чего-то?

Шёл только что и связно вроде рассуждал, сам понимал себя, по крайней мере. Вопрос, ответ, предположение. Нормально. А тут как будто мозги опрокинулись – ум из них выпал на асфальт. Не запинался я, не падал.

И со словами странное твориться начало вдруг, с теми, что в голове произносились, в мыслях, только что. В туман как будто стали от меня они скрываться, прятаться стали от меня, как от чумного разбегаться во все стороны – чего-то будто испугались. Чего вот только? Так внезапно.

Контуры слов как будто различаю, как силуэты вижу их, но разобрать, какое где, и подобрать сейчас мне нужное я не могу и не могу из них составить предложение.

Всё, что видел перед этим, то и вижу. Картинка та же. Но вот звук к ней, к этой картинке, вроде как от другой теперь идёт – не совпадают звук с изображением. Вижу одно, а слышу о другом.

Если с кем никогда такого не случалось, тот не поймёт, о чём я говорю. Со мной такое уже было – когда я был как будто похоронен…

Думаю так:

Улица. Женщина. Идёт. Автобус. Едет. Тополь. Пахнет.

Всё это есть, но по отдельности, и как предметы и явления, и как сказуемые, подлежащие, как существительное и глагол, будто никак между собой не связаны – распались связи.

Или вот так:

Твоё сознание – как шар, как глобус. Насыпает кто-то, или ты сам, на него сухой песок, песок ссыпается. Вот так же и слова в моём сознании. Сколько бы в памяти я их ни вызывал, но всё равно, если они и находились, не удержать мне было больше одного; одно держу, а остальные осыпаются.

И объяснить доходчивее не смогу. И испытать это кому-нибудь, чтобы понять, не пожелаю.

Вернулся домой. Лёг на тахту. Не держат ноги, подсекаются; перед глазами всё поплыло. Так – угоришь когда – бывает. Не угорал я, негде было.

Страшно. А вот чего боюсь, не открывается мне. Того, чего не вижу пока явно, но будто чувствую: рядом стоит и смотрит на меня. Что или кто? Тень от него на мне и свет как будто заслоняет. Он уже был со мною рядом – мне он знаком… по ощущению. Или оно? Или она?.. Не называется.

Так иногда взгляд чей-то пристальный затылком чувствуешь. Похоже.

Жена мне:

– Ваня, что с тобой? – обеспокоенно. Обед готовит. Дети играют в другой комнате.

В ответ, лежу, плечами пожимаю.

– Ты, что ли, – спрашивает, – выпил? – Ко мне подходит.

Нет, мол, мотаю головой.

– Ты, может, – спрашивает, – заболел?

Плечами жму: мол, сам не знаю.

– «Скорую» вызвать?

– Да зачем?

– Что-то хоть скажут, посоветуют.

– Нет. Отлежусь.

Лежу. Боюсь. И думаю картинками: дети, окно, весна, жена. Будто и слышу так – картинками.

Вызвала она, Светка, по мобильному телефону скорую. Не сразу. Вечером. Когда, наверное, я задремал.

Приехали.

Врач посмотрела, пальцами гулко в грудь мою постукала, послушала. Температуру смерила. Давление. И после спрашивает:

– Клещ не впивался?

Вспомнил, киваю головой: мол, было дело.

– Когда? – спрашивает.

Отвечаю, еле владея языком:

– Назад неделю.

Врач:

– Предполагаю, что у вас энцефалит, мы вас увозим.

– Нет, – головой решительно мотаю, – я не поеду никуда.

– Отказ пишите.

Что-то написал.

– Ну, передумаете, позвоните.

– Ладно.

Это серьёзно, мол, предупредила. Поздно бы не было…

– Понятно.

Врач вышла – видел я. И слышал: скорая уехала.

Около дома кто-то разговаривал, и птицы пели в палисаднике, но – как за городом, не близко. Это ещё я отмечал.

Лежу. Думаю. Если употребить такое слово в этом случае уместно. Как будто телеграмму отбиваю сам себе откуда-то – с чужбины:

Неделя искупался холодно простыл… не от клеща.

Тут же вторую следом будто отсылаю – уже кому-то, не себе, издалека же:

Бог угодно выживу а нет умру со мной такое уже было… выжил.

И потянулось.

Очень высокая температура, никак которую не сбить, чем только Светка ни пыталась, я и не спрашивал, какими средствами, народными или таблетками, то, что давала, и глотал, мне уже было всё равно – хоть топором, хоть мышьяком, лишь бы не оставаться в этом состоянии – либо туда, либо сюда, вверх или вниз, куда-то сдвинуться бы. И днём, и ночью. Как будто стала для меня обычной и естественной не тридцать шесть и шесть, а сорок с лишним. И мучил взгляд ещё – того кого-то, который на меня смотрел, не отрывался. Или чего-то.

Жуткая головная боль, ничем не унимаемая. И больше в темени, не так, как раньше было, – под затылком.

Есть не хочу и не могу. Чем-то давлюсь, чтобы жену не огорчать, – больше ведь специально для меня она в те дни готовила – каши какие-то, куриные бульоны, что-то ещё, наверное, теперь уж и не вспомню. Изредка пью отвары разные с какими-то вареньями – пью, потому что будто надо – подчиняюсь. Но не давай она мне этого всего, я про еду бы и не вспомнил. Жил бы и без еды. Только вот сколько?

Светка со мной, когда не на работе. Несколько раз уже отпрашивалась. Почти не спит, устала, вымоталась – понимаю. Но как я мог бы ей помочь? Либо туда, либо сюда – ну, только так вот.

Мать приезжала обыдёнкой. Чтобы с ночёвкой ей остаться, хозяйство не на кого было бросить. Утром приедет, вечером – в Ялань. Ночью молилась. Не без этого. Спала с лица, даже и я заметил это. Что за меня боялась, виду не показывала. Потом уж скажет:

– Ты был, сынок, как нежилец. Вместе с тобой и я. Но – слава Богу.

Три дня, четыре, пять. Со счёту сбился. И не считал их, эти дни, – сплошное марево от них, с ночами смешанное, а явь – с кошмарами переплелась.

Глаза закрою, видится одно и то же.

Когда нас, как комья глины, взрывной волной зашвырнуло в квартиру, а за нами, чуть не на пятки нам, упала, наглухо перекрыв собой дверной проём, бетонная плита, после того, как мы пришли в себя и пыль осела, увидели, что торчит из-под торца плиты приклад автомата. Васька его пытался вытянуть, не смог. И мы – Серёга, Васька, я – были уверены, что там, на лестничной площадке, под этой или под другой плитой остался Костя Перелыгин – следом бежал. Но это там, тогда. А тут: мне видится, будто не Васька, будто я тяну за приклад автомата и вытаскиваю вместе с ним из-под плиты бетонной Костю. Он поднимается. Стоит. Лица не распознать – в крови, в грязи, и глаз не видно – как пустые. Узнаю его, Костю, только по наушникам, что у него в ушах всегда торчали. Слушал он постоянно Наутилус Помпилиус, его поэтому и звали Нау, ещё с учебки. Зверь у них песня есть, он говорил, что это про него. Стоит Костя, молчит – как будто песню свою слушает – про Зверя. Трясу за плечи: Костя, Костя! Он – как оглох. Наушники с него срываю и кричу ему в самое ухо: ты же убит! ты что, не понимаешь?!