Весна в Ялани

Угаснет луч – и мрак в душе. Или вот наступлю, и замутится.

Не наступает. Чтобы в ней воду не смутить, он стороной проталину обходит.

Вышел на берег. Дух перехватило.

Несёт с шумом и треском под самым яром почти сплошной массой льдины, лесины целые с корнями, кокоры, как их называют здесь, доски и брёвна – всё то, что своровала с берегов река, – будто в подарок для Ислени. Много притоков ей сейчас несут подобные дары.

Старый тальник и молодой прогонистый сосняк на другой низинной, ровной стороне в воде – как малорослые, выглядывают. Вода до Камня разлилась, до самых сопок. Большая нынче. Прибывает.

Сел Коля на скамью, всю сплошь испещрённую вырезанными в разные годы инициалами и признаниями в любви или в презрении. Плюсы, и минусы, и знаки равенства. И здесь был кто-то. Колиных нет следов – не обозначился.

Смотрит на Камень, обагрённый закатом, – тоску какую-то переживает, как по далёкой будто Родине.

Как она, бабушка… Ерусалим? И за луной-то… он же тоже…

Высоко луна поднялась – как оттолкнулась. Пожелтела на зелёном, побледневшем на востоке небе – заметнее стала.

– Прими на Себя скорбь мою, Заступница, отгони от меня тоску, Никола милостивый…

И развеет… Но чё-то это…

День уже длинный, но не бесконечный. Вечереет.

Удод занудно гукает в болоте. Коростель скрипит однообразно. У зайцев свадьбы – веселятся: слышно, как бегают по галечнику. Прохладой веет от реки.

Вспоминает Коля, как в десятом классе, уже во время экзаменов, собирались они здесь с ребятами. Пели, играли на гитарах. Немного выпивали. Вина. Коля ни петь, ни играть не умел. Слушал. Такой был вечер, разошлись все. А они – Коля и Голублева Катя – остались. Тут же сидели, на скамейке. Той нет, подгнили ножки, этой заменили, и этой срок уже – не новая. Кемь упала, но была ещё не в берегах. Дорожка лунная через неё бежала – как для кого-то. Сидели они рядом. Молчали. Коля и за руку взять Катю не решался. Часа в два белой уже ночи проводил Коля Катю до её дома. Подала ему Катя на прощание руку. Долго ладонь её держал, не выпуская, – так осмелел вдруг, расхрабрился. Шёл домой потом и, сердцем обмирая, думал, что произошло у них с Катей очень важное: будто они уже на веки связаны, соединились. После ещё не раз они встречались. Так же сидели, смотрели на звёзды, на уже тихую после разлива Кемь. А потом ушёл Коля в армию и во время службы прикидывал в уме, что вернётся домой, и они поженятся, то есть оформят брак официально, уже свершившийся, в рукопожатии, на самом деле. Потом узнал, что Катя родила, но замуж не вышла. Коля стал так считать:

Это у нас родился сын. Я её за руку держал – у нас всё было.

Демобилизовавшись, пошёл из военного городка домой пешком, чтобы обдумать будущую жизнь.

Так до конца пока и не обдумал.

– Жалко, что с Ваней… заболел-то… наш с Катей сын. Бог даст, поправится. Будем молиться – я и Луша.

Посмотрел Коля на луну.

В Ерусалиме будем вместе.

Прохладно сделалось. Редкие звёзды показались.

Ёжась, поднялся.

Направился домой. Уже дорогой основной. Темно тропинкой, через ельник.

В Ялань вышел.

Идёт по Линьковскому краю. Видит:

Окна у Луши в доме светятся.

– Ждёт. Боится, что я это…

Стоит Луша возле окна, переминаясь с ноги на ногу. Отвернув край занавески и щурясь, в сумрак улицы глядит старательно. И различает:

Кто-то идёт.

– Коля. По-моему, не пьяный.

Коля:

В окне-то не она?

Луша:

– Не водит ручками, не пляшет ножками и со столбами не толкует. Ну, слава Богу.

Пошла на кухню – ужин греть.

Верный в ограде цепью загремел: из будки вылез – встретить хозяина по правилам, поговорить с ним.

Куры в подсобке. Овцы во дворе.

Ночь над Яланью тихо опустилась.

Поют в ней двое – Плетиков и Винокуров.

Иван Голублев

Небывалое для апреля тепло.

Как украли.

Так тут и говорят:

Украли словно.

Для наших мест, конечно, небывалое. Для нас конкретно. С нашим климатом. Резко-континентальным. Будто подарок неожиданный, при странном чувстве, что и незаслуженный, – всех нас тут радует – от малого до старого. Восемнадцать – двадцать градусов. Выше нуля. После недавних-то морозов, к которым вроде бы уже привыкли, – даже и жарко может показаться. Кажется.

Без крепких утренников. Но с туманами.

Как летом.

Может, когда-нибудь такое и бывало. В далёком прошлом. Не при мне, я бы запомнил. На имена, на даты и стихи – не очень, а вот на это – в каком году, в любой сезон, какой была тогда погода – память у меня хорошая. Чуть не по дням могу восстановить. На цифры – тоже неплохая.

Без дождей. Без морока. Солнцу не спрятаться за тучку – недели две уже ни облака на небе – как будто нет их и нигде, над всей землёю. Кто-то сказал бы так, ему поверили бы. И я бы первый. Где бы хоть белый клок на голубом – ни одного. Следы от самолётов исключаю.

У кого есть время и желание и кто как может и где можно – загорают; кто – отдыхая, кто – работая, по пояс голым.

Не понимаю удовольствия – коптить, как окорок, себя; да и сгораю быстро, а потом болею.

Одни говорят: хорошо, что такое тепло. Другие говорят: не к добру тепло такое. Что будет холодно ещё, все понимают, наивных нет здесь. Наивных – в этом только смысле, а так – по жизни-то – встречаются.

У Светки в ночь дежурство. В больнице. Не очередное. За напарницу. Приехали откуда-то к той родственники в гости неожиданно, так попросила подменить. Следом – своё, по графику. Не будет дома её сутки. А у меня как раз три дня свободных после смены. В пожарке. Находиться в такую пору да при такой погоде в городе не хочется, тоскливо. Душе на месте не сидится. Моей. Не отвечаю за других. Кому-то, может быть, и нравится торчать в многолюдье. Так им спокойней. Знаю я таких. Для них деревня – это помереть с тоски. А я так в городе и не освоился – чужое. Взял Ваню и Катю, пообещал Светке вернуться с детьми через два дня и на пятнадцатичасовом маршрутном автобусе поехал к матери в Ялань. Дело обычное. Не для кого-то – для меня.

Автопилот будто включается – сам расслабляюсь сразу же, в автобус только сяду. Если пешком идти, могу тут, в городе, глаза закрыть, открыть в Ялани только – не собьюсь – так изучил эту дорогу; во сне хожу по ней, не только в памяти.

Мёдом тебе намазано в Ялани?

Может.

И бабушка внукам рада-радёшенька, и те довольны – им раздолье. Любят они в Ялани гостевать. Бабушка в огород, они за нею. Бабушка кур кормить, и внуки рядом. Она во двор поить бычка, они туда же. С собой доить лишь не берёт – корова будет волноваться, беспокоиться. Мать улыбается и говорит про них: как хлястики. Веник дала – они по очереди им настил в ограде подметают – веник с них ростом, – усердствуют друг перед другом. И перед бабушкой, конечно. А та их хвалит: вот уж, мол, труженики, вот помощники.

А то.

Затопил баню. И говорю матери: прогорит, подкинешь дров. Подкину, говорит. А ты куда, Ваня, далёко? – спрашивает. Да нет, говорю, недалеко. Долго-то, просит, не ходи, скоро уж вечер, и дети будут, дескать, ждать. Да я на час – на полтора, мол.

– Ну, не обманывай.

Да нет, мол.

Сходил на Кемь и на Бобровку. Лёд на них. Просел, потрескался. Сверху вода. Своя, зелёная, сквозь щели просочилась; с притоков мелких, тут их множество – как травяной густой отвар, – жёлто-коричневая набежала; в устьях ручьёв скопилась, в основном. Прозрачная. И та и эта. День-два, и тронутся. Кемь и Бобровка. Если погода не изменится – не подморозит. И так бывает. Жди потом.

Хотел пройти и до Песчанки. Через Култык. Не получилось. В низинах снег, под ним вода. Только залез, по пояс провалился.

Поля уже голые, просыхают. Клубится пар над ними, дали маскирует. Поля – название одно. Раньше на них сеяли рожь, овёс, пшеницу, просо. Нынче – полины, теперь на них лишь сено косят, на тех, которые ещё не заросли. Скоро здесь будет мелколесье. Коту под хвост труд наших предков. Четыре века. Ну, это так я. Своё – то, что с великим боем у неё когда-то было отвоёвано, – теперь природа забирает даром, без усилий. И без отпора с нашей стороны. Может, и справедливо.