Попугаи с площади Ареццо

Франсуа-Максим де Кувиньи оцепенел, охваченный ужасом.

Мальчик уверенно настаивал, поучительно тыча пальцем:

— Еще я объяснил им, что говорят не «педик», а ПД. И еще что нельзя кого-то критиковать за то, что он зарабатывает деньги. И еще наша семья очень гордится тем, что ты ПД в банке…

Франсуа-Максим громко и раскатисто расхохотался, запрокинув голову. Он, конечно, понимал, что его реакция чрезмерна, но ведь он снова вернулся к жизни после того, как пуля просвистела у самого виска.

В комнату заглянула Северина, привлеченная таким бурным весельем:

— Что у вас происходит?

Франсуа-Максим пересказал слова сына. Обеспокоенная, Северина тоже посмеялась. Гийом растерялся: он радовался, что развлек родителей, хотя и чувствовал, что совершил промах.

— Что я сказал смешного? — наконец спросил он.

Родители переглянулись, вынужденные разъяснить деликатный вопрос. Северина дала понять мужу, что просветить сына предстоит ему.

— Ну хорошо, Гийом, «педик» — это дрянное слово, означающее дрянную вещь.

— Какую?

— Педиком называют мужчину, который живет не с женщиной, а с другим мужчиной.

— Я не понимаю.

— Ну хорошо, этот мужчина спит в одной кровати с другим мужчиной, они вместе едят, вместе едут в отпуск.

— Они друзья?

— Больше чем просто друзья. Они делают то же, что мама с папой: ласкают друг друга, целуются в губы.

— Гадость!

Мальчик подскочил на стуле с гримасой отвращения.

Франсуа-Максим был страшно рад, что его сын испытывает интуитивное неприятие такой ситуации: значит, сын абсолютно нормальный! Де Кувиньи с гордостью посмотрел на Северину, которая казалась больше удивленной, чем удовлетворенной реакцией сына, и мудро решил добавить еще красок:

— И еще нехорошо, Гийом, что такой мужчина не заводит семью, не женится на женщине и не имеет детей. В общем, он ненужный. Для общества и рода человеческого он остается бесполезным, то есть паразитом.

Гийом важно кивнул.

Франсуа-Максим закончил:

— Это слово не имеет никакого отношения к моей должности: я — ПГД, «президент — генеральный директор». То есть ничего общего между ПГД и… тем словом, которое ты произнес.

Ему не хотелось еще раз произносить эти два слога: Франсуа-Максим предпочитал обходиться без вульгарных словечек; к тому же произнесению этого слова, казалось ему, сопутствует риск заражения для сына. И признания для него самого… Ему хотелось так надежно скрыть эту сторону жизни, что он отвергал описывающие ее слова.

— Так что же, Клеман педик?

— Может, и нет, Гийом. Это слово, которое ты не должен употреблять, — обычное оскорбление среди невоспитанных мальчиков. Сам подумай: когда твои сестры обзывают друг дружку идиотками или кретинками, это же неправда.

— Согласен.

Мальчик вздохнул и подвел итог:

— Я, во всяком случае, педиком не буду.

Франсуа-Максим с чувством посмотрел на сына. Значит, проклятие остановилось на нем, он передал сыну только чистые гены, оставив дурные при себе; сыну не придется вести двойную жизнь. В этот миг сорокалетний мужчина, мучимый противоречиями, завидовал ясной убежденности десятилетнего ребенка. Он быстро положил тетрадь, не выказав должной требовательности:

— Твой почерк становится лучше, Гийом. Продолжай над ним работать.

Он вышел в хорошем настроении и подошел к Северине. Она взяла его под руку, они стали спускаться по лестнице.

— Спасибо, что объяснил ему, но…

— Что?

Северина покраснела. Ей было трудно продолжить фразу:

— Франсуа-Максим, а ты не преувеличиваешь, говоря, что быть таким… нехорошо?

Франсуа-Максим сжался:

— Прости?

— Он в будущем столкнется с такими людьми.

— Ну да, конечно. И сможет понять, кто прав, а кто заблуждается.

Подведя черту, Франсуа-Максим пошел к дочерям. У него была привычка по вечерам общаться с каждым из детей, спрашивать, как прошел у них день и что задано.

Северина смотрела ему в спину, такую прямую, и сожалела, что не может, как он, без колебаний подписаться под некоторыми «очевидностями». «Кто прав, а кто заблуждается!..» Пользуясь тем, что ее никто не видит, она вошла в гостиную, налила себе виски и поспешно выпила.

Последние дни ей было не по себе из-за этих проклятых писем, этих одинаковых записок, которые пришли Франсуа-Максиму и Ксавьере. Ни один из них не сомневался: и муж, и любовница были уверены, что отправила письма она, Северина. Ксавьера выразила свою уверенность пощечиной, а Франсуа-Максим дорогой сумкой, в которую было вложено то самое послание, «Просто знай, что я тебя люблю. Подпись: ты угадаешь кто»; на ней было приписано от руки: «Я тоже тебя люблю».

Северину заботила не личность истинного отправителя, а то, что эти двое уверены в ее авторстве. Если бы они знали… до какой степени она не способна на такое предприятие! Подозревали ли они о ее внутренней пустоте, застарелом равнодушии ко всему? Или они оба любили ее так сильно, что приписали ей такой поступок? Если бы она, Северина, получила такое письмо, у нее не появилось бы никаких предположений. Потому что она ничего не чувствовала. Или почти ничего. Неспособная на решительное действие в отношении кого бы то ни было, она удивилась, что другим это непонятно. Если Франсуа-Максим стал ее мужем, то лишь потому, что он это предложил и она согласилась. Если Ксавьера посвятила ее в радости лесбийской любви, то лишь потому, что проявила инициативу: Северина пошла у нее на поводу. Она жила не порывами, но отголосками порывов других людей. Что касается роли матери, она лишь примирилась со своим долгом и тщательно исполняла ритуалы материнской любви. И дело было не в пассивности, а во внутренней пустоте.

И в истории с этими двумя записками она по привычке позволила мужу и любовнице думать так, как им заблагорассудится. Какая разница? Важна для нее была не правда — слишком неприглядная, во всяком случае ее правда, — но сохранение иллюзий. Дав ей пощечину, Ксавьера разгорячилась и потянула ее на стоявший в гостиной диван. Вручив свой подарок, Франсуа-Максим развеселился и был игривее обычного. Хоть она и не была счастлива, она делала их счастливыми.

Она налила себе еще стаканчик виски. На сей раз наполнила его до краев и выпила до дна. Удивительное дело: никто не догадывался, что она становится алкоголичкой. Конечно, она скрывала свои тайные возлияния, полоща рот душистой водой, чтобы скрыть запах бурбона, и все же!

Она спустилась на кухню:

— Что вы приготовили, Грета?

Повариха назвала блюда и перечислила основные ингредиенты. «Я и здесь совершенно беспомощна». Северина никогда не занималась готовкой. Девушка из богатой семьи, она еще и потому не хотела стряпать, что занятие казалась ей несуразным: часами создавать то, что исчезнет во рту в считаные секунды, — что за абсурд! Если она и восхищалась поварами, то не их кулинарным мастерством, а этим культом бессмысленных действий, этим пристрастием к нелепой трате сил. Творцы бесполезного!

Семья собралась в большой столовой, обшитой деревом в традиционной манере и украшенной полотнами с изображением охотничьих сцен. Стол был уставлен множеством разнообразных тарелок, рюмок и приборов, превращая ежедневный ужин в праздник. За столом прислуживала домработница.

Франсуа-Максим направлял беседу. Дети должны знать, что ужин — это не только еда, за ужином уместно блеснуть остроумием, поинтересоваться занятиями сотрапезников.

Он рассердился на Гийома, когда тот не сразу ответил ему на вопрос, дожевывая кусок трески.

— Пожалуйста, Гийом, научись разговаривать с полным ртом.

— Но…

— Заставлять собеседника ждать под предлогом того, что ты жуешь, — чудовищная грубость. Свинство!

— Папа!

— Физиология не должна довлеть над духовностью, мой мальчик. Ты должен уметь говорить с полным ртом, чтобы никто не догадывался, что во рту пища. Смотри.

Он подцепил вилкой ломтик кабачка и продолжал самым естественным тоном:

— Мне нет нужды моментально глотать еду. В моей ротовой полости довольно места, чтобы скрыть пищу, и, пока я артикулирую, я пережевываю. Так я участвую в беседе и одновременно уделяю внимание блюду.