Холодные ключи (Новичок) (ЛП)

— Хочу. Конечно, хочу.

В голосе Блейеля зазвучало отчаяние. Слишком поздно.

— Так вот, малышку зовут Кинэ.

— Какую малышку?

— Её дочь. Ты же видел её на фотографии. Тебе Татьяна показывала.

Фотография ребёнка в бумажнике. О ней он и думать забыл. Что он чувствовал теперь, когда его столкнули лицом к лицу с этой новостью, он и сам не понимал. Завис между небом и землей.

— Ки… Кимэ?

— Кинэ. Шорское имя. В июне ей исполнилось три года.

— И она… то есть… ведь мы же…

— Она была у невестки. В Мысках.

— В Мысках. — Блейель потёр лицо.

— Тебе интересно, кто отец?

Блейель не ответил. Артём, однако, продолжил.

— Тувинец. Слыхал про таких? Тува — это к юго–востоку отсюда, на границе с Монголией. Они там до сих пор скачут на конях, с кинжалами за поясом, а национальный вид спорта у них — борьба. Когда эти дети степей настроены мирно, то коротают время за горловым пением. Вот на этой–то почве они и познакомились. Он — особо мускулистый и ревнивый экземпляр.

Блейель слушал, повесив голову, и так и застыл в этой позе, вперившись в грязно–красный пол купе. Потом вдруг распрямился и сказал:

— Ты врёшь.

— Матвей!..

— Ты всё наврал.

— Вот как? Странно. Для чего бы мне это?

Потому что ты хочешь иметь надо мной власть, подумал Блейель, но молча отвернулся к окну. Соня сидела, поджав ноги, напротив и занималась своим фотоаппаратом — она что–то пробормотала брату. Артём глубоко вздохнул.

— Ну ладно. Признаю, что в этом случае я кое–что приукрасил. Естественно, из благородных побуждений, даже если ты, Матвей, и не желаешь вникать в эти побуждения. На самом деле Соне об этом тувинце почти ничего не известно, она даже имени его не знает. Только то, что он занимается горловым пением, играет в большом ансамбле и порой заезжает с ним довольно далеко. Примерно твоего возраста. И дома, в Туве, у него есть жена и дети.

— Ты всё это говоришь, чтобы меня помучить.

— Вот тебе на! Да зачем бы мне это? Сначала заставил меня выложить всю правду, а теперь совсем разобиделся и вообще ничего слушать не желаешь.

Я с самого начала не желал ничего слушать, подумал Блейель и выглянул в окно, где свора бульдозеров бесчинствовала в зияющей ране земли. Хотя окно было закрыто, в купе проник острый запах смолы.

«Голоса Тувы». Что–то в этом роде. На краю памяти шевельнулось воспоминание — афиша, должно быть, он видел её в Штутгарте. Задолго до Ильки. Обертон, унтертон, что–то в этом роде. Он и не знал, что это такое. Может быть, старый Матиас Блейель, много лет назад, даже и видел того мужика, который сделал Ак Торгу ребёнка. И новый Матиас Блейель ничего с собой поделать не мог, этого мужика он представил себе угрюмым борцом с обнажённым намасленным торсом, кривой кинжал за поясом шаровар, череп бритый, с чёрной косичкой посередине. Он ненавидел Артёма за это.

— Про шаманизм тебе, значит, рассказывать не нужно.

— Нужно.

И он узнал, что Ак Торгу когда–нибудь станет шаманкой. Так ей независимо друг от друга сообщили два знахаря. Один из них, хотя видел её впервые, знал, что на животе у неё имеется родинка в форме волчьего следа, и сказал, что это верный знак.

Соня снова что–то сказала. Блейель разглядывал её ноги, задранные на сиденье, в высоких светло–коричневых туристических ботинках. Когда она стояла или шла, из–под клёша виднелись только самые носки ботинок. В текущем сезоне расклешённых джинсов у Фенглера не было. Впервые за много лет. За вторым пиком клёшей вернулись дудочки. Перейдёт ли Соня на них? Трудно представить. Он ни разу не видел её в другой одежде. Соня в клёшах, это так здорово подходит, по–другому никак. Может быть, она запаслась впрок, чтобы выстоять тяжёлые времена. Нужно купить ботинки, подумал Блейель.

— Ты, может быть, думаешь, что это честь, или что это здорово, стать шаманкой. Но Ак Торгу считает, что это тяжёлое бремя, и вовсе не рада. Коллеги говорят, что придётся, и не отвертишься. Тем более, прабабушкин пример, как после такого откажешься.

— Прабабушкин пример? — он еле разомкнул губы, рассердившись на Артёма за то, что он снова выдержал свою коронную театральную паузу.

— Её съели духи, потому что она отказывалась работать с бубном, хоть у неё и был дар. Духи так на неё за это разозлились, что провертели ей огромную дыру в грудной клетке.

Волчий след, подумал Блейель и привстал, чтобы пощупать соболью лапку в рюкзаке, он положил её вместе с деревянным тотемом в боковой карман.

— А ты можешь спросить у Сони, видела ли она в бане эту родинку на животе?

Артём спросил.

— Моей сестре представляется неуместным рассказывать о том, что она видела в бане.

— В отличие от того, что она слышала в бане.

— Именно.

Блейель снова потёр лицо. Говорить приходилось через силу, но и молчать он не мог тоже.

— Ещё раз — отец её ребёнка. Ты сказал, что у него другая… она с ним ещё…

— Они встречаются на музыкальных фестивалях, раз–два в году. Через годик–другой он научит малышку ездить на коне.

— Пока мама посвящается в шаманки.

— Прелестно, Матвей. Но хватит уже расспросов.

Чтобы развеять всякие сомнения в том, что именно он поставил точку, Артём отвернулся и демонстративно уставился в другую сторону. Сидел он со стороны прохода и вряд ли видел что–то, кроме узора прессованных опилок на двери купе. Блейель окинул взглядом панораму убогих лачуг с плёнкой, натянутой вместо стекол в некогда голубых рамах, и подумал: духи съели.

Кемерово, серый квартал на улице Ноградской. Квартира, в которой он в пятницу оставил свой чемодан, переложив несколько вещей в старый рюкзак Артёма, оказалась оккупирована. За столом на кухне перед пустым стаканом сидел мужичина с красным лицом и невыносимым голосом. Только Соня отперла дверь, как он хрипло вскрикнул и заговорил без остановки, не двигаясь с места. Брат с сестрой, не обращая на него ни малейшего внимания, составили сумки в прихожей и в комнате. Даже когда Соня пошла в ванную, мимо открытой двери на кухню, она вела себя так, будто там никого нет. Новичок, снявший на пороге резиновые сапоги, не был способен поддержать такую иллюзию. Ему пришлось войти в поле зрения мужчины — его чемодан стоял у полки рядом с дверью на кухню, поэтому он на секунду задержался на пороге и пробормотал, слегка наклонив голову, своё «здраствуйтье».

Мужичина, выпучив глаза, наставил на него указательный палец и прибавил звук. Ему было под пятьдесят, пропотевшая серая рубаха в клетку обтягивала его бицепсы, могучую шею и брюхо. Конечно, Блейель не понял ни слова, но и отвернуться не смог. Указательный палец опустился, мужчина захлопал ладонью по столу, аккомпанируя зычному хохоту.

Артём тронул путешественника за руку, мягко вытеснил его из проема двери. Резким тоном, которого Блейель ещё от него не слышал, он выкрикнул несколько слов в кухню. Мужчина загоготал ещё громче, и Артём захлопнул дверь.

— Не спрашивай, Матвей. Иди со своим чемоданом сюда, здесь всё переложишь.

Блейель пошёл за ним в комнату, где сложили вещи брат с сестрой. Крашеные половицы, выцветшие обои в цветочек, бежевая кушетка, над ней на стене большая зелёно–коричневая карта Германии, письменный стол, платяной шкаф, несколько предметов обстановки.

— Ваш хозяин, он вам квартиру сдаёт.

— Что я только что сказал?

— Ты сказал, не спрашивай. Я и не спрашиваю.

— Покажи рюкзак. Надо же, ничего ему не сделалось.

— Нет, нет. Он весь в грязи, видишь, вот здесь, и здесь, и тут, сбоку. Я дам тебе денег на новый, как обещал.

— Пожалуйста, прекрати. Выстираем в машинке и всё, он уже много чего повидал на своем веку.

— В любом случае нам нужно потолковать про деньги.

— Отдашь Соне тысячу четыреста за вылазку на болото, и мы квиты.

Они стояли посреди комнаты. Артём опирался на спинку стула, Блейель лицом к Германии; осознав этот факт, он отвернулся к окну. Волосатик это заметил, отпустил стул и передвинулся так, чтобы Блейель снова увидел за ним карту.