Холодные ключи (Новичок) (ЛП)

И вот он стоял, и кожа его высохла настолько, что шелестела, как бумага, когда он шевелился, а он стоял перед двумя кострами на берегу реки, с жертвенным даром в ладонях. Куда теперь? Языки пламени слева сиреневого цвета — Ак Торгу! Огонь справа — алый, Илька. Что нужно было произнести, как правильно принести подношение, под каким углом согнуть колени, чтобы опустить жертву в огонь — всё это он знал. Не знал только, в какой костёр. Он растерялся. Надо бы собраться, сосредоточиться. Закрыть глаза. В ладонях что–то зашуршало. Он раскрыл глаза, но жертва уже вырвалась у него из рук, поднялась в воздух, переливчато–синяя, и улетела на узких прозрачных крыльях — наверх, за крутой обрыв, за верхушки деревьев — кедров, берёз, рябин, и скрылась из виду. А костры спокойно горели перед ним, и между ног кровь капала на половицы, стекала узкой струйкой и впитывалась в землю.

Ужас проснувшегося не улёгся и тогда, когда он почти уверился в том, что никогда никоим предосудительным образом не прикасался к фрау Акъюн из вычислительного отдела. Он тяжело дышал, сердце колотилось, как бешеное. В утренних сумерках на ковёр на стене нельзя было смотреть слишком долго, иначе оттуда грозила выскочить огромная морда, выскочить и наброситься ему на шею. Надо поскорее уйти отсюда. Повезло, если он не разбудил Артёма; кто знает, может, он сильно шумел, очнувшись от кошмара. Половицы заскрипели под его шагами, переводчик спал — или притворялся, что спит.

Тёмный коридор, где выключатель, он не помнил. Но можно было пройти и так, справа он различил кривую лестницу на второй этаж, где спали остальные (остальные, и точка; уточнять запрещено), слева — дверь на кухню, ещё два шага, потом две ступеньки вниз, в сени.

Сапоги. Без них никуда. В сени просачивался жидкий свет снаружи, он быстро отыскал сапоги. Вышел наружу и попытался вспомнить, куда же делся нож.

Ясное, безлунное небо начало бледнеть по краям, над остроконечными крышами и чёрными макушками деревьев. Блейель двинулся к крошечной дощатой постройке за грядкой щавеля. Окошко над дверью вместо стекла было затянуто посеревшей плёнкой. Внутри — кромешный мрак. Его дыхание ещё не наладилось, и от запаха дыры над ямой, окаймлённой досками, его замутило. Зачем он сюда пришёл? Штаны от пижамы он уже приспустил, но пока не присел. Может быть, поможет, если его вырвет? Для этого надо только чуть склонить голову над ямой. Но он этого не сделал. Тогда, наверное, нужно помочиться. Но это будет затруднительно: черешок наполовину встал.

Черешок. Откуда он взялся? Он же его отрезал. Нет, не отрезал, это был только сон. Вроде бы. Чтобы узнать наверняка, существует только один метод. Надо проверить, не вообразил ли он исцеление, было ли на самом деле на месте, работало ли то, что он только что изничтожил. Он обхватил черешок в тёмноте. Вроде бы чужим он не казался.

Баня, берёзовый веник.

Ак Торгу на верстаке, на животе. Голубые трусики. На одной ягодице задрались чуть повыше.

Да, он реагировал. Веник у него в руке. Для этого не нужно приседать. Продолжать, не слишком быстро и достаточно крепко, так, как нужно. По ляжкам, по спине, по плечам. Равномерно и быстро. А когда он дойдёт до ладоней, она перевернется.

Вот сейчас. Он торжественно задержал дыхание. Перевернулась… Илька! Но не осталась лежать, а враскоряку уселась на верстаке, запустив обе руки себе между ног. Левой она раздвинула губы, а правой что–то вытащила из влагалища. Волосяную плётку. Блейель заколдобился, еле сдержал стон. Только не плётку. Нет! Тёмную палочку с резьбой. Тотем из Таштагола. Два шарика в вафельном рожке. Его затрясло, он сжал веки и по звуку капель на досках понял, что бóльшая часть того, что выплюнул черешок, промазала мимо дыры.

Он суетливо нащупал корзину с клочками газет и пачкой салфеток, которая, как он помнил, стояла справа, вслепую подтёр доски у дыры, схватил ещё бумаги и протёр доски на полу и нижнюю половину двери.

Когда он, покрытый испариной, ковылял между мокрыми от росы грядками обратно, из–за бани выглянула огромная зверюга.

Всего лишь корова. Светлая корова с верёвкой на шее, которую Татьяна куда–то вела, зажав в другой руке ведро. Она что–то крикнула Блейелю хрипловатым, но весёлым голосом. Он ответил «здраствуйтье» и поспешил в дом, вымыл руки на кухне и уже собирался войти в комнату, когда заметил, что так и не снял резиновые сапоги.

Они поехали на «Жигулях» в Мыски, где им предстояло оставить Ак Торгу с машиной у брата и сесть на поезд. «Тогда ты сможешь всем рассказывать в Штутгарте, что ездил на Транссибе», — предложил Артём. Блейель стиснул зубы. Нет. Нет, нет, нет. Никакого Штутгарта не существовало, Штутгарт больше не играл ни малейшей роли. Самое ужасное — время уходило. Чего он достиг?

Поцелуя.

Поцелуй был реальностью, хоть он его почти и не помнил. Но такой же реальностью был и дорожный щит с надписью «Мыски», который они только что оставили позади и значение которого, хоть и хорошо зашифрованное, открылось прозорливому водителю через первую букву, «М». Реальностью было и долгое прощание у ворот Сабановых, и слова «приезжай снова, этот дом для тебя открыт». Но поцелуй больше не повторился, Ак Торгу, сидящая с прикрытыми глазами на заднем сиденье вместе с Соней, через несколько минут уйдёт, и что тогда? Блейель вспомнил, что так и не узнал, что она подписала ему на диске. Он снова и снова пытался что–нибудь сказать, но язык его не слушался; и после того, как фраза про Транссиб повисла в воздухе, замолчал и Артём. Они даже никуда не сворачивали. Около облупленной голубоватой бетонной коробки, которую от дороги отделяли только ряд тополей и тропинка, певица неожиданно закричала: «Вот, вот, вот». Блейель притормозил, и Ак Торгу показала, как проехать на испещрённую глубокими кратерами площадку за домом.

Накрапывал дождик, она стояла у машины и держала завернутый инструмент за тонкий гриф. Он, с рюкзаком за спиной, держал её сумку и ждал, пока Артём и Соня распрощались с ней и побежали под тополя.

— Матиас, — сказала она.

— Ак Торгу, — сказал он.

Они смотрели друг на друга, он умоляюще, она с улыбкой, которая казалось ему полурастроганной, полунасмешливой. И он всё шептал «спасиба, спасиба», пока она искала в кармане пальто ключ. Потом она тоже сказала «спасибо» и пошла к двери, он, с её сумкой, двинулся следом. В горле застрял комок.

— I want, — вдруг вырвалось из него, — I want so much to kiss you again [55].

— Want what? [56] — она поставила лютню и прислонилась к двери.

— Kiss you [57], — повторил он так быстро, как только мог, чтобы его не опередил стыд.

— Нет! Нет! — возмущённо крикнула она. А потом раскатисто рассмеялась, притянула его к себе, крепко обняла, встала на цыпочки и поцеловала.

Не так робко, как в саду. Крепко, долго, так, что он даже испугался и чуть не задохнулся. От этого поцелуя и нёбо, и язык почти онемели.

Ак Торгу сунула ему в руку бумажку.

— Here my telephone [58].

И, не дожидаясь ответа, исчезла с кай–комусом и сумкой за грохнувшей дверью.

Артём с Соней махали ему, под тополями они нашли водителя, который обещал за сотню отвезти их на вокзал.

— И вот он, наш питомец, сидит и зачарованно смотрит в туманную даль, и мы не знаем, что творится у него в голове, но можем предположить, что он погрузился в мечты.

Они сидели одни в купе. Блейель не отреагировал на слова Артёма, даже не повернул к нему голову. Молодой человек продолжил.

— И вот он сидит, смотрит и вспоминает своё приключение. Вероятно, радуется неописуемому размаху сибирских пейзажей. Просторам, на которых легко теряются зоны размером с город. И, возможно, предаётся неприличным мечтаниям о некой шорской певице. Наверное, он застрял в этих выходных, и нам не удастся вытащить его на свет божий, как бы мы ни старались. Да–да, мы переживаем, мы с сестрицей. Переживаем и упрекаем себя. Что недостаточно внимательно следили за нашим питомцем. Что сначала вдохновили его на глупые поступки, а потом дали слишком много свободы. И вот он сидит и смотрит в окно, и мы не знаем, что он там видит. Объект исследования, надо полагать. Сидит себе, в резиновых сапогах — запомнил, как это будет по–русски, Матвей? Сапоги — но мы не знаем, слышит ли он нас. Может быть, он слышит «Песню волчицы», может быть, он вообще больше не желает слышать ничего другого. Вполне вероятно. Я тут болтаю всякую ерунду, а он смотрит себе в окошко, будто я — случайный попутчик, который бурчит себе под нос и на которого не нужно обращать внимание. Однако, Матвей, — он повысил голос и положил руку на плечо мечтателя, — может ли такое быть, что ты не желаешь услышать хотя бы самые важные факты из банных разговоров, которые вела твоя ненаглядная с моей сестрой? А?