Забой номер семь

– Почему ты не хочешь?

– Так.

– Сама себе добра не желаешь. Таскаешься с мальчишками, со всякой шпаной. Правда, что ты завела шашни с хозяйским сыном? Не воображай, что он пойдет с то бой под венец. Публичным домом кончишь.

– Это мое дело.

– Тебе нужен хороший муж… Ты когда-нибудь задумывалась, что тебя ждет? Старика своего в расчет не принимай, ему дорога одна – в сумасшедший дом. Посмотри, на кого он похож…

– Опять напился? – спросила она смущенно.

Лукас хотел задержать ее, но она ловко отстранила его руку и проскользнула в комнату.

– Пропади она пропадом. Совсем я голову потерял из-за этой потаскухи, – ворчал он, спускаясь по тропинке.

Войдя в комнату, Катерина увидела, что отец ее лежит на полу. От негодования краска залила ей лицо. Она бросилась к Стелиосу и принялась тормошить его, истерически крича:

– Опять нализался! Чтоб ты сдох наконец и развязал мне руки… Слышишь ты или притворяешься глухим? Чтоб ты сдох, я тебе говорю, чтоб ты околел! Пей, пей сколько влезет, мне все равно. Слышишь? Чтоб ты сдох, как последняя собака!

Стелиос проснулся. Лицо его подергивалось, и на лбу выступили крупные капли пота. Его мутные глаза испуганно впились в дочь.

– За что, Мария? За что? Тебя расстреляют… – прошептал он.

Катерина похолодела.

– Перестань! Перестань! Снова у тебя кошмары?

Первые годы после суда, когда отец во время припадка путал ее с матерью, Катерина убегала из дому и рыдала, забравшись на вершину холма или спрятавшись в кусты тимьяна. Потом она стала в подобных случаях приходить в неописуемую ярость, наполняла ведро водой и выливала ему на голову. Но последнее время она пыталась держать себя в руках: ведь скоро ему конец. Она хорошо знала, что долго он не протянет. Придет день, и его увезут умирать в больницу. Но она старалась об этом не думать, гнала от себя такие мысли. Следила за отцом, искала его тайники, разбивала бутылки с узо и часто перед уходом на работу привязывала его к кровати.

Она уже решила, как распорядиться своей судьбой. Однажды утром она встанет, приготовит белье, зеленое бархатное платье с нижней юбкой, ножницы, бигуди, фотографии и даже ту шерстяную кофту матери, которую после долгих колебаний надевала два-три раза. Купит чемодан, сложит туда все аккуратно, и ноги ее больше не будет в этом проклятом бараке.

Она собралась уже две недели назад. Выгладила все вещи, купила на дорогу несколько пакетиков жевательной резинки. Она поедет с группой кинематографистов на Крит и будет сниматься в эпизодических ролях. Все взвешено и решено. Она не дурочка и прекрасно понимает, что оператор, предложивший ей это, просто хочет поразвлечься с ней. Но ее это не смущает. Она бы все равно удрала из дому, если бы не встретила случайно на улице угольщика дядюшку Димитриса. Катерина остановила его и поинтересовалась, что со Стефаносом. А тот, ни слова не говоря, вынул из кармана ключ и отдал ей. Пусть она приберет в доме, сказал он ей, ведь его ни разу не открывали с тех пор, как умерла старуха, а там через несколько дней, выйдя из тюрьмы, будет жить человек.

Эта новость ошеломила Катерину. В ней снова проснулось смутное беспокойство, без всякой причины терзавшее иногда ее душу и переходившее в глубокую печаль. На этот раз смятение было настолько сильным, что все ее планы спутались. Она надела бархатное платье, причесалась, навела красоту и отправилась на свидание с оператором. Но с полдороги вернулась и, переодевшись в юбчонку, в которой ходила каждый день на работу, до ночи скребла и мыла квартиру Стефаноса.

То, что она обманула оператора, ее нисколько не удручало. Раз она решила рассчитывать главным образом на свою привлекательную внешность, случай всегда подвернется: акушерка из поселка проходу ей не давала, предлагая устраивать свидания с состоятельными мужчинами на пригородной вилле в Экали. И она сама не понимала, почему вот уже две недели, как взвалила себе на плечи неожиданную заботу. Дом Стефаноса она прибрала так, что он блестел от чистоты. Сначала все шло хорошо. Через два дня дядюшка Димитрис привез на тележке своего племянника (угольщик приходился братом покойной старухе). Их встретила Катерина. Парализованного Стефаноса положили па кровать.

«Надеюсь, ты позаботишься о нем, Катерина. Я заплачу тебе, чтобы ты первое время готовила ему и прибиралась, а там видно будет», – сказал угольщик.

Катерина промолчала, но каждый день после работы приходила к Стефаносу, топила печку, варила обед, подметала пол, стирала. К чему ей все это?

Сегодня у нее появилась и другая причина развязаться с этими заботами: в полдень ее выгнали с работы. Как только ушел Алекос, она сцепилась с Коротышкой. Оттаскала ее за волосы. Каким покладистым ни был хозяин, ему пришлось дать ей расчет: видите ли, та слыла хорошей мастерицей.

«Этот дурак боится с ней расстаться», – сказала она другим девушкам и продолжала во всеуслышанье:

«Пойду скажу дядюшке Димитрису, пусть поищет какую-нибудь женщину ухаживать за Стефаносом. Я должна быть теперь свободна, в любой момент может подвернуться подходящий случай… Забыла послать в другую студию свои фотокарточки. Но фотокарточки – ерунда, все равно скажут – приходите через месяц. Акушерка ждет меня, чтобы познакомить с каким-то директором компании… С самим директором, слышите?»

– За что, Мария? – раздалось снова.

Эти слова, произнесенные шепотом, вывели Катерину из раздумья. Она судорожно схватила бутылку, стоявшую на столе, и, выплеснув из нее остатки узо, швырнула за дверь. Доволокла отца до кровати, уложила его и укрыла грязным солдатским одеялом. Вскоре Стелиос захрапел.

Не зная, чем заняться, она бесцельно покрутилась по комнате, открыла и тут же закрыла шкаф. Полюбовалась на фотографии кинозвезд, с видом покорительницы сердец взглянула на себя в осколок зеркала и начала напевать какой-то лихой джазовый мотивчик. Вдруг она остановилась, глубоко вздохнула и, опустившись на скамеечку, принялась выщипывать пинцетом волосы на ногах. Она с ожесточением выдергивала каждый волосок и гут же растирала ногу. Вырванные волосы она аккуратно складывала в кучку. Если хоть один волосок отлетал в сторону, находила его и добавляла к остальным. Катерина получала своеобразное удовольствие, видя, что кучка волос все растет. Если бы она не взвалила себе на плечи заботу о Стефаносе, она не медля надела бы бархатное платье и отправилась в центр города. Ей нравилось глазеть на витрины, холодная погода не помеха. А если бы встретился кто-нибудь из знакомых, завсегдатаев «Мазик-сити», она выставила бы его на билеты в кино.

Стелиос продолжал храпеть на всю комнату. Катерина стала насвистывать, надеясь, что это ее успокоит. А в общем, что ей волноваться? Раньше, когда она была тонконогой девчонкой, она могла почувствовать себя счастливой, получив в подарок гвоздику или ласкаясь, как кошечка, к матери. Она радовалась жизни, играя по вечерам с. отцом в карты и обсуждая с ним, как устроены инкубаторы. (Брошюру об инкубаторах и птицефермах Стелиос прочитал за полгода до ареста и долго говорил па эту тему с дочерью или с кем-нибудь еще, кто попадался под руку.) Только в последний месяц перед арестом, когда обстановка усложнилась, отец все больше молчал, ходил беспокойно по комнате, и стоило стукнуть двери, как он вздрагивал. Катерина вспомнила ту ночь, когда к ним пришли полицейские, вооруженные пистолетами. Она вспомнила, как мать ее, не произнеся ни слова, поспешно оделась, вспомнила руки матери, погладившие по ее щекам, губы, которые тесно прижались к ее губам. Отец был настолько напуган, что даже не взглянул на дочь. Но к чему теперь она вспоминает все это, к чему?

Катерина машинально продолжала насвистывать.

Как бы ни обстояли ее дела, она уже наметила себе путь в жизни. Если бы она не повстречала дядюшку Димитриса, то сегодня была бы уже на острове с кинематографистами. Развлекалась бы, танцевала, пила вино; во всяком случае, она не чувствовала отвращения к оператору; глядишь, через некоторое время он устроил бы ей небольшую роль. Она ведь привыкла иметь дело с мужчинами, привыкла к их похотливым взглядам, чувственности и необыкновенной предупредительности в начале знакомства. А потом… оскорбительное для нее самодовольство па лице, эгоизм, заглушающий все другие человеческие чувства, слова уже не такие любезные, как прежде; затем снова страстные объятия и снова страшная стена отчуждения. Она знала, что постепенно все они начинают смотреть на нее как на проститутку, от которой надо отделаться: или надавать ей пощечин. Поэтому, как только у нее остывала страсть, она тоже становилась жестокой и наглой. Она способна была в присутствии своего любовника делать авансы другому, вести себя как уличная девка, и уже не раз мужчины задавали ей хорошую трепку.