Новый Мир ( № 1 2008)

— Ксеня, я пришел, выйди…

Она зовет меня:

— Принеси белье!

Я бегу, белье совсем мокрое, возвращаюсь, говорю ей об этом, она кричит:

— Неси мокрое!

Теперь отец сидит на скамейке и плачет. Приношу мокрое белье, бросаю ей на печь, она одевается и спускается.

Несколько дней бесконечные рассказы отца, мне почему-то совершенно не интересные. Но родителям не до нас. Отец забирает у нас всю маму целиком. Он навесил на нее все прошлые и будущие беды. И наконец спросил:

— Неужели ты не могла купить себе хотя бы одно приличное платье?

Он этого понять не мог. А ее этот вопрос привел в ярость, она просила его уехать вообще: как мне ни тяжело, но с тобой еще тяжелее. Мы все ходили мрачные и растерянные. Родители пошли в Черемисиново и купили маме новое красивое ситцевое платье, видимо на мамины отпускные деньги.

Отец отбывал свой срок под Воркутой. Их привезли по еще не застывшей реке на пустое место, приказали самим строить себе жилье. Была уже глубокая осень, ночи они проводили в лесу у костров. А когда построили барак и затопили, со всех стен и с потолка вода лилась ручьями. Питались, кроме пайки, куропатками. Они еще тогда совсем не боялись людей, их можно было брать руками и жарить на костре. О каких-либо жестокостях со стороны охраны разговора не было. Но уже в хрущевские времена отец рассказал, что их партию ссыльных сразу разделили на лояльных и ортодоксов. Так вот этих ортодоксов среди зимы всех поморозили: открыли двери, почему-то пустили в казарму воду и во всех, кто пытался убежать, — стреляли. Сам отец приехал не изможденный, не худой, как мы, но в странной одежде: чужой, не по росту большой, снятой, видимо, с мертвого арестанта, да и шапка на нем была похожа на казачью папаху. Купить что-нибудь и заменить одежду денег не было. На работу его не брали нигде и ни на какую должность. Он каждую неделю ходил в Михайловское отмечаться, там тоже ничего не обещали, и тогда он решил поехать в Курск в облоно. Мамино платье под ее язвительные замечания тут же продали соседке. В Курске ему дали направление во Льгов той же области. Мама меня отправила вместе с ним.

Это было лето 1941 года. Опять деревенская пустая хата, печка узкая, как кровать, мы с отцом еле помещались, и ничего в этой хате больше нет. Брали под зарплату молоко и мед у соседей, хлеб в магазине под зарплату не давали. Отец возил на подводе торф от места его выработки до школы. И я с ним, гордая, на подводе. Лошадь распрягали, легкий торф корзинами носили на подводу и везли к школе. Две-три ездки в день.

Но однажды выпряженная лошадь оступилась и провалилась в яму с водой, откуда был выбран торф. Провалилась по самые уши. Отец понимал, да и я тогда уже тоже, что, если лошадь погибнет, ему повторной тюрьмы, как вредителю, не избежать. Каждая попытка лошади встать передними ногами на край ямы и выпрыгнуть заканчивалась обвалом этого края. Отец прыгнул в яму сам, пытаясь подтолкнуть лошадь сзади, но яма оказалась такой глубокой, что он дна не доставал и сам барахтался, как лошадь. Мы сели на траву и в отчаянии притихли. Притихла и лошадь, по уши погруженная в яму. Вдруг она прыгнула, передние ноги легли далеко от края ямы, затем она осторожно подтянула задние ноги и рывком очутилась на узком пространстве между ямами. Причем задние ноги оказались между передними и даже чуть подальше от ямы, чем передние. Еще одно чудо. Мы боялись шелохнуться, не вставали и не подходили к ней, чтобы не испугать. А она, умница, осторожно переступая по узкому проходу между ямами, вышла на сухое место, где ям уже нет совсем. Тут мы кинулись к ней: милая, хорошая! Гладили ее, чесали, ласкали, поили молоком, торжествовали!

Когда отец уезжал за торфом один, я шла в ближайший лесок, там столько ягод клубники! Не земляники с красными удлиненными, довольно кислыми ягодами, а именно клубники — более бледной, крупной, кругловатой и очень сладкой. Садишься и чуть не целый час тихонько объедаешь вокруг себя. И никому это богатство не нужно. Совсем рядом деревня, люди, но все как-то пустынно. В деревенских домах нищета — ни занавесок на окнах, ни цветочков, в хате стол, вдоль стен лавки, печь, чугуны, ухваты, где-то за занавеской иногда кровать. И все.

Как-то с отцом мы на несколько дней поехали в Толстый и там узнали — война! Люди кучками сбивались по деревне, стояли у школы, слушали радио. Мир изменился. Даже мы, девчонки, без конца о чем-то спорили, например, кого тяжелее потерять — мужа или сына. Тут я в первый раз услышала, что жена найдет себе другого, а мать сыночка никогда.

Мы с отцом вернулись во Льгов, в его пригород. И уже в июле где-то в конце деревни кто-то безутешно плакал навзрыд — первая похоронка. И удивительно — около этой хаты не собрался народ. Не было никого. Все, видимо, ожидали вести от своих и притихли. Вообще эта деревня (не помню ее названия) была какая-то странная. Народ дикий, нелюдимый. С отцом боялись разговаривать все без исключения. Даже договориться насчет молока можно было только поздно вечером. Отец очень переживал, до ареста в Пушкарном он был самым желанным гостем в любом доме из-за своей разговорчивости и умения пошутить.

Через деревню непрерывно гнали скот, преимущественно коров, причем недоеных. Они душераздирающе мычали, все! Погонщики ходили по домам, просили подоить, никто не выходил, стадо уходило за село. Мой отец за день отдаивал прямо на землю не более двух-трех коров. Себе за неимением посуды надаивал миску и утром, и вечером. А стада все шли и шли. Какая-то жуткая картина бесконечного коровьего рева.

Вскоре мы вернулись в Толстый. Осень. По дороге из Михайловского в Черемисиново через Толстый идут непрерывной вереницей полусолдаты и совсем гражданские оборванные мужики: немытые, в драной обуви, голодные. Через каждые пять минут кто-то из них выскакивает из толпы, быстро подбегает к нашему дому с одной и той же фразой: “Вам патоки не треба?” Видимо, они проходили через какой-то сахарный завод. Мы закрывали двери, теперь они стучали в окошко с тем же вопросом. Несчастный голодный народ! Это шествие длилось и днем и ночью не менее двух-трех суток. Затем все смолкло и наступила леденящая душу тишина. Нигде ни звука. Только днем и ночью дымили и пылали скирды подожженной ржи, пахло горелым зерном.

Жители, да и мы тоже ходили на поля, набирали вязанки, дома их пытались молотить палками — зерна набивали буквально по несколько стаканов и в конце концов забили этой рожью все чердаки на топку зимой. Потом вдруг откуда-то появилась небольшая воинская часть хорошо одетых солдат и офицеров. Они ходили по домам, проверяли чердаки, подвалы, погреба. Войска НКВД. Вот эта армия была сыта, одета, обута. И непосредственно у нашего соседнего дома в стожке сена на огороде нашли двух ребят, забрали документы и тут же расстреляли. Это был первый ужас войны. На наших детских глазах только что были живые люди, и вдруг — трупы. Все это произошло буквально в считанные минуты, очень оперативная работа… На второй день наши женщины закопали расстрелянных в конце огорода, поставили там в виде памятника два больших камня. Кто они, чьи матери будут лить слезы и во время войны, и всю оставшуюся жизнь…

Ра в 1941 году окончил девятый класс и с приближением фронта пошел добровольцем в армию. Несмотря на свой истинный патриотизм, прощался он с домом очень тяжело. Уходя из деревни, он садился на бугорок проститься, сидел и всю ночь плакал, утром возвращался домой. И так два раза. Пока мама ему не сказала — я больше этого не выдержу.

Как-то под вечер со стороны Михайловского стал доноситься необычный шум, грохот машин и мотоциклов, чужая гортанная речь, и наша деревня оказалась забитой немецкими фургонами, легковыми и грузовыми машинами и мотоциклами. Что у немцев столько техники, мы даже не представляли. Каждая хата набита солдатами.