Дети солнца

Вскоре по соседству встали точно такие же дома, построенные госбанком, управлением связи и масложировым комбинатом. Когда из них составилась уже целая улица, ей дали название — 2–й проезд Айвазовского. Где‑то рядом был 1–й проезд и была ещё улица Айвазовского, хотя никакого отношения к этим местам великий русский художник, конечно, не имел.

Люди въезжали в новые дома, и они начинали со всех сторон обрастать огородами, закрываться друг от друга штакетником, некоторые и внутри одного двора городили низкие заборчики, отмежёвываясь таким образом от ближайших соседей. После многих лет жизни на частных квартирах и в общежитиях всем очень хотелось почувствовать себя хозяевами хотя бы вот этих маленьких клочков земли, этих кусочков дворового асфальта, и самое главное – этих долгожданных, своими руками обустроенных квартир, которым, несмотря на полное отсутствие удобств, новосёлы были несказанно рады.

И тут многих ждал большой облом. Не помню, как обстояло дело в домах банковских служащих и почтовиков, но парфюмерная фабрика умудрилась заселить в четыре секции семь семей. Они бы и все восемь заселили, но одна из секций досталась адыгейской семье, кстати, не такой уж многодетной (на тот момент у них было всего трое детей). То ли никто не рискнул жить коммунально с этой семьёй, то ли сам фабком из каких‑то высших соображений не захотел их стеснять, только адыгейская семья оказалась самая привилегированная в нашем доме. В остальные секции подселили так называемых «одиночек» – одиноких работниц с парфюмерной фабрики. Это были довольно уже пожилые женщины – может, вдовы, а может, разведённые. Нам досталась и вовсе старая дева лет, наверное, пятидесяти или старше (возраст её ни тогда, ни позже нельзя было определить).

О наличии непредвиденной соседки мама узнала только в момент вручения ордера. Она ещё пыталась как‑то отбиться, мотивируя тем, что у нас семья – шесть человек (самая большая среди новосёлов), но было бесполезно.

— Решение это временное, — не глядя маме в глаза, говорил председатель фабкома, — поживёте немного, а при первой же возможности мы вас расселим.

И для убедительности тут же записал маму в другую очередь, «на расширение».

Когда наши родители с ордером в руках и с вещами в багажнике «Москвича» приехали заселяться в секцию №2, соседка находилась уже там. Она успела раньше привезти свои вещи, занять комнату (11 кв. метров, вход отдельный из коридора), врезать замок, и теперь сидела тихо, на всякий случай запершись изнутри.

Нам остались две смежных комнаты общей площадью 23 квадратных метра. Маленький коридор, кухню и деревянную веранду с погребом надо было делить пополам. Мама плакала. Её мечты о спальне и детской рассеялись, как дым, как утренний туман. Пришлось им с папой спать в зале, на раскладном диване, а бабушку и нас троих кое‑как устроили в маленькой комнате. Там смогли поместиться: железная кровать с никелированными спинками, на которой спали мы с Неллей, Аллочкина детская кроватка и бабушкин диван с высокой спинкой и круглыми валиками по бокам. Все это стояло впритык друг к другу, и никакой другой мебели, кроме единственного «венского» стула под окном, в комнате не было. Когда через четыре года родилась Женя, её люльку устроили в зале, втиснув в торец родительского дивана, между стеной и шкафом, так, что и видно не было.

По мере того, как мы росли, наши спальные места всё время менялись. Со временем куплены были два раздвижных кресла–кровати, которые, когда их раскладывали на ночь, занимали все пространство зала, так что приходилось перелезать через них, чтобы выйти в коридор. На одном кресле стала спать Нелля, на другом — подросшая Аллочка, в то время как её кроватку в спальне отдали Женечке. Ещё через несколько лет и Женечке она стала мала. И тогда папа обложил кирпичом и застеклил деревянную веранду, отгородил её досками от входной двери и, как мог, утеплил изнутри. В эту новую «комнату» переселили бабушку. Освободившееся в спальне место заняла Нелля, а её кресло – Женечка.

Так мы прожили около двадцати лет.

Несмотря ни на что, мы любили наш дом. Ведь это взрослые понимали, что тесно, что без удобств, а мы, дети, не зная, как это бывает по–другому, были здесь вполне счастливы.

Спустя всего пару лет после вселения наш дом и двор уже утопали в зелени. Прямо за порогом цвели в низком палисаднике белые, жёлтые, кремовые розы. Большой куст тёмной сирени закрывал собою окно веранды. За домом рос чёрный и белый виноград, сорвать который можно было, не выходя из комнаты, стоило только руку протянуть в открытое окно. И чего только ещё не росло в нашем садике за окнами: яблоки–груши, вишня–черешня, клубника–малина, было даже одно маленькое, но плодовитое дерево- персик… А с другой стороны дома, рядом с сараями, поспевали в огороде редиска и морковка, лук и перец, петрушка и укроп, помидоры и огурцы, картошка и капуста.

За тем, чтобы вовремя вскопать грядки, запастись нужными семенами и рассадой, в срок посадить и потом ежедневно обильно поливать, строго следила наша бабушка.

— Сара с Юрой уже копают, а вы ещё думаете! – говорила она родителям.

Или:

— Аня с Асей уже поливают, а вы сидите! – это нам.

Чаще всего бабушка ставила нам в пример именно адыгейскую семью, как наиболее трудолюбивую и организованную. Просто так таскать от колонки к грядкам тяжёлую «поливалку» было скучно, и мы начинали бегать наперегонки с нашими ровесницами Анькой и Аськой, расплёскивая воду по всему двору и оставляя на асфальте липкие комья земли, натасканные босыми ногами с грядок. Позже взрослые рационализировали этот процесс, обзаведясь длинным шлангом, пользовались которым по очереди.

Помидоры мы срывали с куста ещё бурыми и съедали их тут же, во дворе, без хлеба и соли. Яблоки, не давая им дозреть, грызли зелёными, кислыми до оскомины. Абрикосы (мы называли их жердёлы) поглощали едва зажелтевшими, после чего у всех у нас дружно болели животы.

Что нам теснота и неудобства квартир, если все тёплое время года – с апреля по октябрь – мы проводим на улице, во дворе, на поляне за домом, где много лет лежит связка старых брёвен, отполированных нашими задами. Сидя по вечерам на этих брёвнах, дети нашего двора рассказывают друг другу страшные истории.

«На чёрной–пречёрной горе стоит чёрный–пречёрный дом, в этом чёрном- пречёрном доме стоит чёрный–пречёрный стол, за этим черным–пречёрным столом сидит чёрный–пречёрный человек…».

Сердце замирает в предвкушении страшного конца, впрочем, всем хорошо известного, но ведь важно, как именно будет произнесено последнее, самое страшное слово, и кого при этом схватит в темноте за руку рассказчик. Под нашими ногами уже влажная от росы трава, над нашими головами чёрное–пречёрное небо в звёздах, вокруг нас звенящая цикадами тишина летней ночи, а чуть поодаль светятся оранжевым светом окна нашего дома, и чья‑то мама уже зовёт из раскрытого окна:

— Дети! Домой!

А нам не хочется домой, хочется сидеть на брёвнах и слушать страшные истории. И наша поляна на разные голоса (чтобы услышали все мамы сразу) отзывается из темноты:

— Мы ещё немножко–о–о!

Жаба

В кухне всегда было темно. Во–первых, потому, что окно выходило не на улицу, а на веранду, застеклённую и занавешенную, так что дневной свет едва брезжил, особенно зимой. Во–вторых, экономили электричество. За дверью кухни было два выключателя. Нажимаешь один – загорается тусклая лампочка под потолком; нажимаешь второй – зажигается ещё более тусклая в стене справа от входа. Верхняя лампочка считалась нашей, боковая принадлежала соседке. Когда она приходила на кухню со своими кастрюльками, там уже возилась наша бабушка. Соседка не включала свет, копошилась в своём углу в темноте, делая вид, что ей и так хорошо (сама была подслеповата и носила очки). Бабушка тоже не включала, делала все на ощупь. Они не разговаривали друг с другом, даже не здоровались. Могли полдня простоять на кухне плечом к плечу у газовой плиты, помешивая каждая в своей кастрюле, и не сказать ни слова. Стояли в полутьме, ни одна не хотела включать «свой» свет, чтобы им не попользовалась «на дурницу» другая. Свет в кухне загорался только вечером, когда приходили с работы родители и садились ужинать. Соседка в это время уже не высовывалась из своей комнаты, она побаивалась нашего папы. Когда‑то, ещё в самом начале нашей совместной жизни под одной крышей, папа окрестил её «Жабой» (она действительно на неё смахивала), так и прижилось, между собой мы её иначе не называли.