Не встретиться, не разминуться

Все дальнейшее Петр Федорович делал с обыденностью командированного, который, решив один вопрос, принимался за следующий, попутно возникший: поехал на вокзал, сдал билет на поезд и в кассе «Аэрофлота» обзавелся другим на утренний рейс.

31

Определили Алешу на «тридцатку» — в неврологическую спецбригаду, на машине которой стояла цифра «30». Таскать больных приходилось с кем-нибудь из их домашних, шофер отказывался — ему не платили санитарской надбавки.

Постепенно вживался Алеша в быт станции, ни с кем без нужды не вступал в беседы, был молчаливым, исполнительным.

С воскресенья на понедельник работы обычно больше: дни гуляний, выпивок, обжорства — свадьбы, юбилеи, хождение в гости. Диабетики, гипертоники, аллергики, предынфарктники позволяли себе то, от чего в будни воздерживались…

В нынешнее дежурство с девяти вечера до трех ночи — выезд за выездом, из одной квартиры в другую, адреса брали по радиотелефону. Три свежих инсульта, тяжелый гипертонический криз, острый дискогенный радикулит, еще что-то… Потом наступила пауза, вернулись на станцию, разошлись: шофер — в водительскую, врач — в свою, к докторам, Алеша — в санитарскую.

В комнате стояло шесть медицинских топчанов, застеленных простынями. На одном кто-то посапывал, отвернувшись к стене. После недавнего ремонта еще не выветрился запах олифы, поэтому окно держали открытым.

Из ночной тишины раздельно доносились звуки. Кто-то подкачивал скат. Переговаривались шофера на площадке у машин. Беседа их иногда прерывалась командой, вырывавшейся из динамика громкой связи: «Восьмая на вызов!» Выходила линейная бригада, взвывал двигатель, и «рафик», шаркнув шинами, выскакивал за ворота. Под окном, покуривая, что-то обсуждали врачи. Алеша узнал голос своего доктора с «тридцатки»:

— Я говорю ему, что лазикса не хватает. А он мне: «А где я вам возьму?» Загоняет в пятый угол. Если у меня на вызове умрет больной, прокурору не скажешь: «Не выдали». Он тебе влепит: «Вы врач «скорой», обязаны иметь все, чтоб спасти человека».

— Демагогия.

— Никуда не денешься. Покупаю за свои трудовые с рук, трояк за десять ампул. А госцена им рубль сорок. В аптеках-то нет…

— Ну и дурак…

— Ишь ты, храбрый…

И снова по громкой связи: «Двадцать четвертая на вызов!»

— Это меня, ребята, — кто-то с подвывом зевнул, удалились шаги…

Под утро, в начале седьмого, позвонили из охраны мясокомбината: недалеко от проходной подобрали мужика. Когда «тридцатка» приехала, он лежал на скамье у трамвайной остановки. От него густо разило спиртным, под головой лужа крови. Пришлось забирать и везти в городскую больницу скорой помощи…

Алеша сидел на длинном подоконнике в холле приемного отделения. Сегодня по обеим неврологиям дежурил Юрий Петрович. Они уже дважды виделись тут за ночь. «Теперь отца вызовут к этому чмуру», — думал Алеша. И точно — звякнул, останавливаясь, лифт, вышел Юрий Петрович.

Предзоревая серая дымка, сочившаяся сквозь огромные окна, смешалась с белесым светом трубчатых светильников, и лицо отца показалось Алеше старым, измученным, охватила тоскливая злоба на пьяного, которого они только что привезли и над которым хлопотал сейчас Юрий Петрович, решая, куда его: в неврологию или в нейрохирургию. Он вызвал дежурного нейрохирурга.

— Ну что? Забираешь к себе? — спросил Юрий Петрович. — У меня мест нет.

— Давай пока к нам, там разберемся, чей он, — согласился нейрохирург.

«В вытрезвитель его, а не сюда», — подумал Алеша, наблюдая, как пьяного, словно мертвеца, кладут на носилки-тележку и катят к грузовому лифту, как отец усталым движением сунул блеснувший хромом молоточек в карман и потер ладонями лицо.

Алеша подошел к нему.

— Юрий Петрович, — позвала сестра, сидевшая у телефона. — Вас срочно просят в отделение.

— Ну я побегу, сынок, — Юрий Петрович направился к лифту…

Отоспавшись, побрившись, Алеша позвонил Тоне.

— Привет, активистка. Сегодня-то ты как?

— Давай у бассейна через час, — сказала она.

После возвращения Тони из отпуска виделись они только дважды, все она была чем-то занята. В ее отговорках Алеша начал улавливать увиливание. Он доискивался — с чего бы? Но не находил, поводов вроде никаких, ничем не обидел. «Может, беременна? — возникла мысль. — И не хочет навязываться, гордость демонстрирует?.. А если действительно?.. Папа и мама… вот пойдет скулеж!..» Ничего не придумав, он вышел из дому.

Встречались они иногда в большом саду лесотехнического института у бассейна; летом его заполняли водой — из трубы «А» втекало, из трубы «Б» вытекало, к осени воду спускали, на цементном дне оставались склизлые гнилостные лужи, в них валялись ржавые консервные банки, снесенные ветром, отмершие, как жестяные, листья, обрывки размокших газет и еще какой-то хлам. У бассейна стояло несколько скамеек…

— Как дежурство? — спросила Тоня.

— Нормально.

— Завтра я дежурю.

— В ночь.

— Да.

Он скосил на нее глаз. Лицо Тони после Крыма еще хранило гладкость загара, но на скулах уже пятнами просветлело. И Алеше эти желтые пятна показались намеком на иное ее состояние. Спросить не решился. Произнес, посмеиваясь:

— Что-то ты в последнее время деловая стала? Особенно по вечерам. То курсы, то семинары.

Опустив голову, Тоня молчала, сняла прилипшую к туфле веточку, затем, распрямившись, положила ему руку на колено.

— Тебя, Алеша, обманывать нельзя, — тихо сказала. — Я выхожу замуж.

— Вон что… — растерялся он. — Здорово ты это…

— Что «здорово»? Не советуешь?.. Ну и Тонька: трах-бах и — замуж? — старалась она втянуть его в веселый тон.

— Нет, почему же… Всем, наверное, надо… — Алеша нервно пытался найти независимые, обыденные слова.

— Ты парень хороший, честный. Но у нас с тобой ничего бы не получилось… Жизнь идет. Надо в ней устраиваться на постоянно… Я не могу метаться, как ты. Все копаешься, разбираешься? Зачем? Живой — значит, живи, радуйся. Ты уже исполнил долг… Ты уже свободен…

Тоня говорила, произносила то укоряющие, то подбадривающие, то нравоучительные напутственные слова. Все больше о том, что там он исполнил, и потому здесь уже свободен, значит, может честно спокойно жить. А он, с неприязнью понимая, о какой свободе речь, думал, почему бросает его, как на полдороге, и пытался вместе с тем оправдать Тоню, — но оправдание давалось через силу, и снова ощущал предательство. И в этой суете мыслей никак не мог добраться до простого существа происшедшего, как каждый мужчина, которого оставляла женщина…

— Ладно, Тоня… — он поднялся. — Пойдем?

— Ты иди, Алеша… Не провожай…

— Будь счастлива…

Она смотрела, как он, прихрамывая, пошел не по тропинке, а через газон…

32

Остановился Петр Федорович в той же гостинице, что и прошлый раз, когда приезжал на торжества. В Городе осени еще не чувствовалось. Где-то на подступах, в пустевших полях она, может, уже и выжелтила ежик стерни или потемнила пашню ровными, быстро подсыхавшими полосами земли, вывернутой лемехами под озимь…

Сперва Петр Федорович намеревался отправиться в горком партии. Взяв свежую сорочку, примерил к ней поочередно галстуки — какой лучше подходит. Во внутреннем кармане чемодана обнаружил орденские планки, валявшиеся там с предыдущей поездки. Поколебавшись, нацепил их — двенадцать штук, ощутив при этом некоторое грустное смущение. Он знал: вид их давно никого не впечатляет, у иных вызывает иронию. Никто не хочет вникать, что «За отвагу», «Славу», «Красное Знамя» давали только на войне и только за то, что связано с кровью, с риском для жизни. Большинство людей, глядя на планки, даже не знают, где медаль, где орден да какой, и потому на их разноцветность смотрят, как дальтоники…

И все же он надел их в расчете на психологию людей официальных. С этой мыслью и вышел из гостиницы…