Богемная трилогия

«Руки у тебя золотые, Яков, — сказал он. — Мы им другое применение найдем, убить — дело нехитрое». И нашел, дай Бог ему здоровья, самые жестокие мысли здесь, за этой работой, уходили в землю. Яков строил надгробья, сам выбивал по кальке лица покойников, сам буквы золотил. Листки сусального золота предназначались старику.

Маленькая девочка шла вокруг своего дома и нашла медную пуговицу, на пуговице — якорь. Сначала она долго терла ее о кофточку, пока та не засверкала, потом начала играть ею, а наигравшись, вспомнила о старике и понесла ему пуговицу.

Семья морского адмирала в это воскресенье сложила целую посылку для старика, хотя на почту идти не надо было: доехать на автобусе из центра до дома старика и передать. В ней было все, о чем просил старик, когда адмирал умер: часы адмирала, золотое шитье адмиральского мундира, эполеты, брелок, орден Андрея Первозванного, фотографии деда и штука сукна, тоже оставшегося от деда, чтобы старик сшил себе костюм или приспособил для каких-то иных затей.

Не дожидаясь, пока старик придет за пластмассовыми амурчиками, которые шли на люстры, председатель артели инвалидов по производству люстр сам отложил в картонный ящик амурчиков, прикрыв их несколькими гроздьями пластмассового винограда.

Мальчишки, купаясь в Днепре, выбрасывали на берег сверкающие на солнце черные раковины — они тоже предназначались старику.

Вера Петровна, библиотекарь санатория «Криница», вырезала для него из списанных иллюстрированных журналов картины старинных мастеров.

Портной собирал цветные лоскутки в узел, внутренне сокрушаясь, что отдает волшебные заплатки, а сам старик, стоя в полный рост на чердаке своего дома, смотрел в старый полевой бинокль, как сносят ему со всех сторон драгоценную добычу люди.

Ему несли все, жизнь не пропадала. Если не несли, он отбирал сам, уговаривал, сопротивляться было бессмысленно, он переводил их существование в вечность, ничто не пропадало.

Ему всегда было нужно моментально, ждать он не умел, жизнь как материал была под рукой. Он бросал взгляд, и возникала идея. Возникала от взгляда не наоборот. А так как она почти всегда была чудом, каждый пытался оказаться в поле его взгляда. Жизни нельзя было дать пропасть, это несправедливо.

Он брал в руки грязный кусок мешковины и говорил: «Это мешковина — моя современница».

Он рылся в мусоре, как динозавр, он отвлекался от новостроек, от всего приглаженного и рылся, он был зорок, оброненная иголка не могла укрыться от его взгляда, при нем не страшно было терять, он находил вещь обновленной, он обнаруживал в ней все задатки великого творения. От него нельзя было укрыться.

Ой, ратуйте, люди, он идет на майдан — бесцеремонно раздвигая толпу плечами, подталкивая животом, да толпа и так уступает ему дорогу, он идет за никому не нужными вещами. И то, что другой не заметит, — взгляд его вырвет из гущи, руки подберут.

Лоскут парчи, кусок старинной кожи, медный набалдашник, подстаканник, перчатки.

Старые женщины несли ему свои марлевые времен эвакуации платья, выкрашенные раствором лекарств, красные — акрихином, зеленые — хиной. Эти платья он не менял, оставляя такими, как есть. Он знал цену этим марлевым нарядам.

Жадный, ему нужно было все — все переварить и переделать. Оказывается, у него была возможность превращения, и фабричное клеймо — это еще не судьба. Судьба — он сам. Людей не покидала надежда на бессмертие, когда они видели, что делает он из старых вещей, кто знает, может быть, кому-нибудь пригодятся их старые кости?

Ему несли все.

— Хорошо подумать, прежде чем выбросить, — говорил он.

Заходил в дом и переставлял вещи, они действительно находили свое место, должны были стоять так, а не иначе. Бесполезно было не соглашаться, все равно переставлял, он не считался с привычками, только со своим искусством. И когда люди соглашались с его перестановками, души у них становились добрее, всегда хотелось вернуться в родной дом.

Дети несли ему все, он учил детей красть у взрослых, дети не просили родителей купить им игрушки, они ждали их от Георгия.

Он пересоздавал жизнь властными артистичными своими пальцами, тянулся и чуть-чуть сдвигал предмет, чтобы по нему скользило солнце.

Вещи надо было спасать, он это понял давно.

После рассказа Михаила ему это стало особенно ясно.

История принадлежала Михаилу, но могла принадлежать каждому, кто нес старику то, что на Украине называют грубым словом «шмотье».

Так вот, о шмотье. Отец Михаила — известнейший профессор геологии — был после войны переведен с Урала, откуда родом вся их семья, в Киев, можно сказать, переброшен с Урала укреплять геологию Украины.

Он привез с собой сыновей-близнецов Михаила и Илью, дочку Наташу и жену Анну Михайловну. Они не растерялись в Киеве только потому, что были вместе. А быть вместе означало для них слушать стихи отца, он был еще и замечательным поэтом, знать, что творится в душе у каждого из них, обойтись друг без друга они уже совершенно не могли и объяснить, как это получилось, не могли тоже. Каждый из них, где б он ни был, нес в себе частицу семьи, и только собравшись они становились целым.

Мамино хлебосольство, когда она в байковом с цветами халате, чуть-чуть как-то конфузливо кутаясь в этот халат, обходила стол и смотрела через плечо каждого, чего ему не хватает, какая-то неуемная энергия отца, знания, которые он не хотел унести с собой, делился с ними, они были допущены очень рано в отцовскую библиотеку, собственно, это была их общая библиотека, по взаимному сговору сюда сносились любимые книги, и чаевничали, обсуждая прочитанное, они тоже здесь.

Потом вышла замуж сестра и привела в дом мужа, довольно скоро после этого умер отец, затем женился Илья и ушел из дома, затем Михаил.

Но по первому их желанию они могли явиться в дом, где оставались мама, сестра с мужем, отцовская библиотека.

Они приходили сюда уверенные, что все это неизменно, пока жив хоть один из них.

Затем заболела сестра, у нее отнялись ноги, вскоре она умерла.

Мама осталась жить в доме с зятем. Братья после смерти сестры стремились в дом еще больше, виня себя во всем, что происходит, и спасая от горя маму. Затем умерла и мама.

Муж сестры через два года женился, привел в дом новую жену, но право заходить в библиотеку отца никем не было отменено, и однажды, взяв какую-то нужную ему книгу после довольно долгого неприхода в отчий дом, Михаил уединился в туалете, сел на толчок и увидел, что мешочек на гвозде, из которого торчали газеты, сшит из байкового маминого халата. Больше он в этот дом не приходил.

Михаил никого не хотел винить, старик тоже, но оба знали, что виновато время, оно приносит забвение. А это слово старик ненавидел.

Мусорный ветер бил в лицо, он хватал ветер руками, жизнь либо была, либо ее не было, мы умрем, наши вещи переживут нас, пусть их вид не заставит краснеть за нас. Взгляните: только что это было сиденьем стула, и вот уже рама, и в ней улыбающееся лицо девочки-куклы. Все очень просто, надо только увидеть предназначение, заставить жить заново. И что же, после всего этого вы будете утверждать, что всему есть предел? Дураки, каждая материальная пылинка содержит в себе частицу духовного.

Главное — непредвзятость. Это стул — на нем сидят? Это стол — за ним едят? Почему? Когда исчезнут инструкции, начнется искусство. Инструкция подлая бумажка, чтобы снять с себя ответственность, надо возвращать вещь изготовителю переделанной — сводить его с ума.

«И как этому старому педерасту удалось приручить весь город?» — спросила сама себя вслух его сестра Мария и перевернула на сковороде толстолобика. Она знала, что брат терпеть не мог рыбный запах, сама тоже рыбу не любила, но отыскивала, где только могла, и жарила по утрам.

Отчий дом теперь принадлежал им обоим. Всю жизнь она прожила с родителями, здесь вышла замуж, отсюда хоронила отца, но вернулся Георгий, и покойная мать отдала ему лучшую половину. Она ненавидела его не за то, что вернулся, втайне она сострадала брату, считая его неудачником, она ненавидела за то, что материнский подарок принял он как должное. Он все принимал как должное, гений, мир был обязан ему всем; когда не было еды, он кричал соседям, чтобы принесли, и те несли; когда не было денег, он продавал какую-нибудь дорогую вещь из родительского наследства, не спрашивая ее, Марию, и все ночи напролет торчали на его половине гости, которым почему-то интересно было знать, о чем думает этот старый неуч, не прочитавший ни одной книжки, она-то знала, что в доме у него ни одной книжки не было, а в детстве, когда еще можно было прочесть, ничего, кроме рисования, его не интересовало.