Богемная трилогия

Однажды отцу принесли несколько маленьких бриллиантов из патриархии, он делал что-то на заказ самому патриарху, это было почти официально и очень лестно, но мама так дрожала, что, конечно, один из бриллиантиков пропал!

Родители допросили Лизу, мама на коленях с фонариком и лупой оползла всю их небольшую квартиру, весь отцовский кабинет, отец зажег весь свет и почему-то свечи, он был очень задумчив, не он один, даже старый пес Николка расхаживал по квартире в раздумье — куда девался бриллиант патриарха, он вошел в положение, не просился на улицу, простил им эту счастливую оплошность, а она оказалась счастливой, потому что вечером, отчаявшись найти, Лизонька, перед тем как выгулять пса, расчесала его и обнаружила бриллиант в густой и крепкой шерсти Николки.

С тех пор Николка в отцовский кабинет не допускался, и мама расчесывала его собственноручно и особенно тщательно.

Отец показал Лизе, как плавится золото. В тигле кусочек твердого металла становился подмигивающей живой каплей, желтком. Капля, муторно светящаяся, мерочная. Тяжелая, как беременная женщина, беременная великолепием и богатством, оно убежит сейчас, это богатство, его призывают к себе боги, вытянется и устремится к небу, будет им втянуто, украшение богов, жидкое, горящее изнутри зерно, против воли растворенное, развращенное, само в себе перекатывается. Твердеет же оно некрасиво и сразу, сворачивается в кусочек металла, перестает полыхать, гаснет, прячет жаркую тайну свою.

А перед тем закрывались шторы, чтобы соседи не подглядели, и мама закрывала лицо руками и уходила спать. Они были втроем: она, отец и вечер. И всему этому научил его Георгий. Но главное — он научил его не бояться. «Ах, все, что нельзя, все можно». Она помнит телеграмму и панику в доме, этой телеграммой наделанную. «Появилось золото в неограниченном количестве срочно вылетайте». Телеграмма была из Львова от дяди Георгия. Дрожащими руками мама приняла ее от почтальона и в тот же день прокляла отца, Георгия, все свое трагическое замужество, она обнимала Лизу и называла сироткой. Отца она, конечно, никуда не пустила. Но через день телеграмма повторилась. «Золото может уйти приезжайте немедленно».

Терять было нечего, мама ушла жить к бабушке, забрала с собой Лизу, а выехавший во Львов по зову друга отец действительно убедился, что в мире еще существует золото в неограниченном количестве, это золотая мебель Эстергази, умер старый врач-венгр, и Георгий купил у вдовы в подарок другу целую гостиную. Ну как, как он мог дать обыкновенную телеграмму, если появилась возможность поразить богатством, он представлял изумленные лица тех, кто принимал и передавал эту телеграмму, ему нравились возможные последствия, но, конечно, больше всего ему нравилось доводить маму до инфаркта.

— Пусть забирает эту мебель себе, провокатор, — сказала мама, и мебель скоро ушла от них, но не к Георгию, а в одно из обкомовских семейств.

Ах, мама, великая трусиха, она так боялась жить. Георгий был ей противопоказан, к нему у нее была идиосинкразия.

Ни мировая слава, ни глубокая нежность и почтение отца не могли лишить ее страха, что рано или поздно Георгий окончательно разрушит ее дом, похитит мужа. И когда случилась эта болезнь, она рвала все письма Георгия, призывающие держать Михаила в доме, не отдавать в больницу, рвала, но все же, смертельно боясь Георгия, уже не защищенная мужем, не отдавала, терпела, сколько могла, а потом пребывание тяжелобольного человека в доме стало невыносимым.

Только один раз приезжала Лиза во время болезни отца. Все случилось как-то сразу. Он сидел в маминой шляпе, потому что лысина его мерзла, кровь не проникала в больную голову. Они сидели на диване и рассматривали вместе альбомы по Венеции: мосты, дворцы, арки, гробницу Кановы, потолок церкви Сан-Себастьян, расписанный Веронезе, картины Тициана, жирные от обилия золота и пурпура.

Альбомы были сверкающие, как зеркала, в которых отражался карнавал. Он собирал эти альбомы всю жизнь. А теперь, когда она раскрывала их, долго всматривался, а потом поднимал на нее изумленные глаза.

— Ну да, Венеция, — подтверждала Лиза. — Ты не ошибся, папа.

Он считал Венецию не городом, миражом, принадлежащим ему одному. И вот она на самом деле сделалась для него миражом.

Лиза сидела, обняв его, и говорила с ним, как с нормальным, обо всех своих делах, как тогда, когда он приобретал какую-нибудь редкую фарфоровую вещицу или рисунок Гончаровой и блаженствовал, слушая ее девичьи восторги. А она значение вещи не понимала, просто подыгрывала ему, он так часто говорил, что коллекция перейдет к ней, что ничего в музей отдавать не надо, вещи должны принадлежать тому, кто знает в них толк и нуждается в них, только редкие люди имеют право видеть эти вещи, а в музей приходят все кому не лень и, даже придя, пройдут мимо, это тщета и тщеславие отдавать свою коллекцию в музей, все равно твое имя, имя дарителя, рядом с именем художника — звук пустой. Не надо в музей, но можно передать на хранение тому, кто понимает.

Нет, жизнь была хороша, хороша, интереснее всех библиотек приключений, всех уличных происшествий и густо пронизана волей почти неизвестного ей дяди Георгия. Когда она начала рисовать, отец не удивился, он подсовывал ей листы бумаги, дарил карандаши, краски, он послал рисунок маминой головки в Киев Георгию и, кажется, получил благословение, участь ее была предрешена.

Отец рассказывал о кладах, это были не обязательно драгоценности, украшения, кладами он называл необнаруженные рукописи, старинные фолианты, гниющие в монастырских подвалах, библиотеки царей. Он держал в Нижнем Тагиле алмаз Демидовых в руках, один из самых прекрасных в мире, на простой веревочке носила его жена Демидова, затем он перешел к Беррийскому герцогу, затем к Жозефине и вернулся черт знает откуда снова в Тагил к пьяному слесарю, который обещал алмаз отцу за бутылку водки продать, но в ту же ночь сгинул куда-то.

Лиза рано поняла, что родилась в стране несметных богатств — и еще в стране равнодушных к этим богатствам. Она, эта страна, была похожа на обжору, который, проголодавшись во сне, просыпается и начинает жрать все без разбора, не вникая, что есть, лишь бы нажраться и осоловеть, и так до следующей ночи, когда ему снова захочется жрать. А пока библиотеки были не разысканы, клады не открыты, фолианты ел жучок.

— Ты со мной не хотела встречаться, потому что тебе запретила мама?

— Ах, да что мама, при чем тут мама, это вы все придумали, отца уже нельзя было спасти, вы не можете победить смерть.

— Могу, — серьезно сказал старик.

Человек ходил и открывал крышки роялей.

— Петров, — читал он. — Стейнвей…

Пальтишко на нем блокадное, худое, шляпа из фетра. Он был прямой-прямой и наклонялся под прямым углом, читая, а потом выпрямлялся так резко, что казалось, движение это причиняет боль.

Георгий давно наблюдал за ним. Мальчишки прятались за рояли, целясь в Георгия из луков, а он, забыв об игре, наблюдал за этим странным человеком.

Тот последовательно и методично совершал свои прогулки. Может быть, проверял, все ли рояли на месте?

«Наверное, бывший музыкант, — думал Георгий. — Или настройщик?»

Но куда могли деться рояли, с этими-то не знали, что делать, двенадцать тысяч роялей гнили под дождем на Охтинском поле. Довезти-то их офицеры из Германии довезли, а дальше что?

И пока офицеры искали свободный транспорт, чтобы развезти рояли по городам и весям, мальчишки драли струны на луки, это были великолепные луки, они звенели во время спуска, стрелы из них летели высоко в небо, это были великолепные луки, и мальчишки не знали, за что благодарить офицеров больше — за Победу или за эти оставленные без присмотра трофеи.

Все вместе называлось Победой, и то, что рояли стояли немые, как гробы под дождем, а дождь отплясывал по их черным декам, как по лужам, камаринского, и то, что стрелы летели высоко-высоко. «Мы победили! — хотелось крикнуть Георгию. — Мы победили, старик, разве это не победа — выставить рояли на Охтинском поле, чтобы они охрипли и сгнили? Вот она, Германия, вся здесь, под дождем, все эти скрюченные над нотами чистенькие фрейлейн, разучивающие Генделя и Баха».